Собачья жизнь*
Когда русский богатырь остановился на распутье трех дорог, он увидел три столба и на столбах надписи: ежели по этой дороге поедешь, сам помрешь; ежели по этой – конь издохнет, а по этой – и сам загниешь и конь пропадет.
Каждый раз, как я сажусь в вагон железной дороги, передо мною мелькают эти роковые надписи на столбах: или голову сломишь во время крушения, или убьют и ограбят в вагоне, или ни за что ни про что оскорбят железнодорожные агенты, или, если так или иначе сам останешься цел, багаж стащат. Одного из этих железнодорожных предопределений не миновать. И жутко становится, когда читаешь мысленно эти надписи, но так как невозможно постоянно носить в себе напряжение страха, понемногу привыкаешь, и когда оглянешься кругом, у всех такие лица, как будто никого не ждет одно из роковых предопределений. Однако, какие бы лица у вышколенных привычкой обывателей ни были, факт остается фактом, и факт – страшный, нетерпимый в мало-мальски благоустроенном государстве.
Почему же не принимаются меры? О, принимаются, очень принимаются.
Вот должен состояться конвенционный съезд представителей железных дорог. На нем ставится более шестидесяти мельчайших вопросов, находящихся в связи с железнодорожным уставом. Тут с глубокомысленным видом будут толковать о зловредном железнодорожном зайце, что с ним нужно делать, какой казни его предавать, раз он будет пойман; как поступить с пассажиром, опоздавшим взять билет в кассе; многое множество других вопросов будут трактовать, от которых нам с вами, читатель, ни на волос не станет легче. А вот о том, как охранить жизнь, здоровье и имущество пассажира, об этом ни слова.
Почему же так? А очень просто. Поймать и подвергнуть экзекуции зайца сравнительно легко и весьма приятно. А чтобы обезопасить пассажира, надо разрушить, перевернуть целую систему, надо затратить средства.
Отчего бывает крушение? Да это же давно известно: от стрелочника, от телеграфиста, от заснувшего машиниста. Они измучены, истомлены непосильной работой, задавлены нищенским содержанием. Чтобы уменьшить число крушений, надо уменьшить рабочий день стрелочников и других мелких агентов, от которых зависит жизнь пассажиров. Но ведь это денег стоит.
Отчего пассажир, раскрывая дома чемодан, с вытянутым лицом видит вместо белья, платья, вещей – кирпичи, камни, дрова? Да опять-таки оттого, что кондуктора и другие железнодорожные агенты, задавленные нищетой, идут на риск быть пойманными: в то время как пассажир покачивается на диване в вагоне, отпирают подобранным ключом чемоданы, выбирают ценные вещи, а туда на память кладут кирпичи.
Дайте этим людям возможность вести человеческую, а не собачью жизнь, обеспечьте их, выведите их из положения, когда терять нечего, и они будут дорожить местом, и они не пойдут на риск преступление
Но ведь все это стоит денег. А деньги – это дорогая штука, очень дорогая, гораздо дороже голов и имущества обывателей.
Фабрика инвалидов*
М., ГИХЛ, 1959
Существует страшный закон: чем тяжелее, чем неприятнее, чем изнурительнее труд, тем он хуже оплачивается, И не только хуже оплачивается, но и происходит в условиях, в обстановке тем более тяжелых и разрушительных для здоровья.
Отчего?
На это нет ответа. Это – одна из жестоких бессмыслиц строя. И это всегда и везде. И потому, что это всегда и везде, мы к этому привыкли и равнодушно проходим мимо тысячи тысяч трудящихся в такой обстановке, что если бы мы заглянули, ужас бы охватил. Но мы не заглядываем: всякому ведь хочется жить спокойно, никому не хочется отравлять себе жизнь. И только случайно всплывший отдельный факт заставляет обратить на себя внимание, а мы с удивлением смотрим широко раскрытыми глазами.
В главной бухгалтерии Харьково-Николаевской железной дороги была страшная комната – камера для заражения туберкулезом. Из году в год люди приходили в эту комнату, служили, работали, заражались, теряли способность к труду, сваливались и умирали. И это было так же обычно, как для нас с вами ежедневно просыпаться утром, пить чай, читать газету, ходить на службу, в театр, ездить по железной дороге. Здоровые, цветущие люди шли в эту комнату с тем, чтобы через несколько месяцев, много через год, через два, превратиться в измученного, исхудалого, с восковым лицом инвалида, не способного к работе, с голодной семьей на руках.
Ужас увеличивался тем, что шли и знали, что ждет впереди. Старший врач дороги категорически настаивал на выселении служащих из этой комнаты, так как никакая дезинфекция в данном случае не могла уничтожить этого рассадника туберкулеза, но железнодорожное начальство не нашло возможным сделать этого по соображениям… по соображениям экономии.
Восемь человек заразилось. Наконец один из них предъявил иск к дороге в семь тысяч восемьсот рублей за утрату трудоспособности, и история всплыла на свет.
Вы говорите – факт, невероятный по своему жестокосердию, факт исключительный. Но я думаю, центр тяжести вовсе не в бессердечии, не в жестокосердии железнодорожных заправил, выжимающих экономию ценой жизни служащих. Не надо быть институткой. Сотни тысяч людей работают в горших условиях, и никто об этом не говорит и не кричит, ибо к этому привыкли. И если чем выделяется, обращает на себя внимание данный случай, так это разве попыткой служащего до известной степени вознаградить себя за потерю трудоспособности, попыткой возмездия за бездушие и жестокосердие.
Доверчивый читатель*
Известно, что печатный лист, независимо от содержания, вызывает со стороны большой публики известное почтение к себе. Самый факт, что мысли облечены в доступную видимую форму и запечатлены привычными значками, придает им особенную ценность. Для массовой, все возрастающей публики – это известного рода гипноз. Разумеется, всегда находились лица, эксплуатирующие эту особенность читающей публики.
Мы хорошо знаем типы бульварной прессы: кровавые убийства, грабеж, насилия, невероятные происшествия, лубочные романы, гоготанье по поводу всего, к чему только прикасается перо лубочного писателя. Но…tempora mutantur et nos in illis mutamur[2]. Читающая массовая публика незаметно уходит вперед. Два ее требования постепенно определяются: она не удовлетворяется лубком, она переросла его, ей нужно нечто не такое грубое, более тонкое, изящное, и она жаждет знания. Она, это спавшая до сих пор публика, хочет знать, учиться, она хочет широко раскрыть сомкнутые до сих пор глаза на мир.
Сейчас же к ней подлетают дельцы: «Извольте-с», – и открывают на странице журнала или газеты публичный дом форменно, с красными фонарями, с полуголыми девицами, с тапером, но не такой, в который ходят извозчики, дворники, а с обстановкой, с недурными картинами, девицы не сквернословят, выражаются литературным языком.
Когда молодой человек рассказывает нам на страницах журнала, что он захотел быть мужчиной и отправился в Японию, и рассказывает, как он там с японками, и какое у них тело, и что они его бросали в жар, а потом приелись, и он стал мечтать о «полногрудых северянках», вы, хотя и чувствуете, что тут красные фонари, но ничего себе, осклабляетесь во всю физиономию:
– Ишь ты, каналья!..
И вот прежний лубок, грубая порнография сменяется порнографией более изысканной, порнографией обстановочной, с хорошей печатью, с недурными картинками, с гладким литературным языком.
Как я уже сказал, в теперешнем массовом читателе растет жажда знания. Дельцы сию же минуту утилизируют это стремление. Добывают профессорские имена, добавляют к ним сотни премий, и насос для откачки подписных денег готов.
