Происходит, как видите, дипломатически-систематическое надувательство обывателя. И простодушный обыватель валяется, высунув язык, не умывается, не пьет чай, не моет белья, а когда уже невтерпеж, пьет из зловонного тифозного Тузлова и так же простодушно мрет от эпидемических заболеваний.

И во время пожаров нередко молодцы пожарные, облокотясь на насосы, переговариваются:

– Кабы воды, ловко бы пужанул с этой стороны.

– Да, это бы зараз залил, – говорят товарищи, разгребая баграми до основания и без помехи сгоревшее здание,

И это надувательство – не со вчерашнего дня, лет тридцать уже вода из водопровода в летние дни только капает.

Существует в городе симпатичное общество донских врачей. Обыватель знает, что всякая копейка, пожертвованная в общество, пойдет на пользу страждущему люду, каждая копейка на учете, каждая копейка бережется. И в общество широкой рекой текут пожертвования, на которые врачи имеют возможность содержать бесплатную женскую и глазную лечебницы и амбулаторию для приходящих больных.

Прием. Народу битком набито. В дверях показывается казак, неся в охапке женщину. Он сажает ее между ожидающими осмотра и на цыпочках, тихонечко, гремя сапогами на всю лечебницу, выбирается.

– Тетка, кто тебя привез?

У тетки голова валится то на ту, то на другую сторону.

– Родимый, сделай милость… ребятишки… семья… измаялась… век буду бога молить… болезный мой…

– Господа, да ведь оставили ее!..

Врачи, фельдшер, сестры, служители схватываются и несутся, как буря, на улицу.

– Стой!.. стой!.. Что тебе говорят, воротись!..

Но казак знает, в чем дело, прыгает в повозку, собирает вожжи, неистово хлещет коня и орет благим матом:

– Выручай, гнедой, выруча-ай!..

Гнедой мерин подбирает все четыре ноги и с места несется в карьер, гремя и кидая повозку и кланяющегося в ней от толчков, хлещущего коня казака. Летят ребятишки, заливаются собаки, верещат полицейские свистки.

– Стой!.. стой!.. лови!.. держи!..

Куда! Только пыль за городом в степи курится далеко.

Ворочаются все назад и, растерянные, в отчаянии стоят перед больной, у которой бессильно мотается голова.

– Что с ней делать?

Заведующий запускает пальцы и таскает себя за волосы.

Дело в том, что лечебница располагает определенным помещением, определенным инвентарем, служебным и врачебным персоналом и расширять прием больных сверх нормы может только в известных, ограниченных пределах. И если, скажем, имеется норма в двадцать кроватей, могут принять сверх, не в счет, еще пять-шесть, ну, десять больных.

Но когда сверх нормы является тридцать, сорок, пятьдесят, восемьдесят человек, становится физически невозможно устраивать больных. Их кладут в коридорах, кладут иной раз на полу. Но не хватает уже и коридоров, не хватает белья, еды, посуды, не хватает врачебного и служебного персонала.

Врачи в отчаянии. Но и население в отчаянии: шестидесятитысячный город не имеет своей больницы. Больше того: в большом областном городе нет вообще ни одной женской больницы, за исключением маленькой лечебницы общества врачей. Женщина заболевает, ей решительно некуда голову приклонить. Больше того, как это ни поразительно: во всей области, занимающей пространство, не меньшее многих западноевропейских государств, с свыше чем двухмиллионным населением, нет ни одной женской больницы. (Последнее время шли разговоры об устройстве женской больницы в одной из станиц, но разговоры…)

Не удивительно, что население не только города, но и всей области заваливает больными женщинами лечебницу общества врачей, которые просто приходят в отчаяние.

И нужно знать ужасающее распространение женских болезней, чтобы понять всю безвыходность положения, в которое поставлено население.

В городе – никакого санитарного надзора. Нельзя же в самом деле считать за санитарный надзор бумажно-чиновничьи реляции: «Все обстоит благополучно». И странно, как при таких условиях смиренный обыватель Новочеркасска не вымирает поголовно.

Объяснение этого – в топографических и климатических условиях местности.

Как и везде в юго-восточной России, здесь господствуют ветры, упорные, жгучие, сухие. Само собою, ни о какой очистке города, улиц, дворов нет и речи (конечно, не принимая во внимание бумажные реляции), и все отбросы задушили бы жителей. Но на выручку являются благодатные ветры. Все иссушают, все обращают в мелкую пыль и разносят по лицу земли.

Город стоит на горе, и в дождливый период дожди смывают всю грязь в гнилой Тузлов и Аксай: так благодаря дождям и ветрам существует еще на свете новочеркасский обыватель.

Но там, где нельзя полагаться на атмосферические явления, там, где человек сам должен проявить инициативу, энергию и силу сопротивления, там дело обстоит совсем иначе. Город со стороны заливаемого весной луга опоясан железнодорожной дамбой. От весеннего разлива между дамбой и городом остаются громадные лужи. Вода загнивает, получаются зеленые гнилые болота, великолепные рассадники всевозможных инфекций. И малярию, царящую по окраинам, да и в городе, по злокачественности врачи сравнивают только с кавказской. Бороться с этим искусственным рассадником злой и страшно истощающей население болезни очень нетрудно, но до сих пор чиновники, в руках которых город, палец о палец не ударили в этом направлении.

Это все – для грешного тела. Теперь посмотрим, что делается для смиренной души новочеркасского обывателя.

Школ по сравнению с населением – ничтожное количество, безграмотность царит, невежество – повальное и не только среди низших слоев. Загляните вы в так называемый beau monde[7]. Боже мой, что это такое! О вспомогательных внешкольных образовательных учреждениях и помину нет. Повторяю, я говорю только о том, что делает для города его чиновничье управление. О том же, что делает сам обыватель, в сфере народного просвещения – до другого раза.

Но кто же тот таинственный незнакомец, который так благотворно правит судьбами шестидесятитысячного города? Это так называемый городовой комитет, чисто бюрократическое учреждение, состоящее из нескольких чиновников. Действительно, учреждение в высшей степени таинственное. О существовании его мало кто и знает, ибо все, что там делается, делается под великим спудом.

Таинственно и сумрачно, с великой печатью на устах сходятся старцы и за семью канцелярскими дверями решают судьбы города, то есть пишут горы бумаг. Что они там делают, о чем шепчутся, что пишут, никто ничего не знает. Пробовали было газеты просить разрешения брать из текущих дел комитета хронику, как это делается во всех городах, где введено городское самоуправление, так куда! На выстрел не подпускают…

Основной принцип всякого бюрократического учреждения – таинственность и невозможность общественного контроля и критики. Кому, в самом деле, охота раскрывать свою бездарность, косность, невежество, неумелость? Не смеют отметить, что на мостовой камни выворочены, что фонари плохо горят или их совсем нет, что население без воды сидит. Разрешается только говорить о погоде в г. Новочеркасске да о театре.

И обыватель, совершенно оттертый и отрезанный от всякой общественной деятельности, затих, обезличился и стал просто наивен детской душой.

И если придется, читатель, проезжать вам по необозримым донским степям мимо города, стоящего на горе, взгляните и вспомните, что это – мертвый город, похороненный бюрократическим режимом.

В настоящий том вошли произведения А. С. Серафимовича 1902–1906 годов. До середины 1902 года писатель жил в провинции и печатался по преимуществу в провинциальных газетах.

Серафимович уже давно стремился уехать из Новочеркасска в Петербург или Москву. Но при этом нужно было обеспечить себе постоянный литературный заработок. 13 января 1902 года он получил от Л. Андреева приглашение работать в московской газете «Курьер».