– Я знаю человека, который хочет найти нитку и продолжить дело, которое начал отец, – сказала она, – но он в ужасной беде, и мне нужна ваша помощь. Вас обоих.

И тогда Артемизия начала раскрывать им примерный план действий, который пришел ей в голову только что. Катберт и Нареш слушали внимательно и не перебивали, пока она не закончила свой рассказ.

– Так вы мне поможете?

Нареш улыбнулся Артемизии:

– Хотя вы и не мой ребенок, не плоть от моей плоти, но я полюбил вас, еще когда впервые качал на своем колене. Вы дитя моего сердца и своим вопросом только обижаете меня. Как можно подумать, что я откажу вам в помощи?

Артемизия поднялась на цыпочки, чтобы дотронуться губами до его впалой щеки. Затем, она повернулась к Катберту, но тот по-прежнему хранил молчание.

– Катберт? – Артемизия была удивлена, заметив колебания дворецкого.

– Мадам, я сильно опасаюсь, что после признания в проступках, совершенных мной в последнее время, вы не захотите принять мою помощь. Я даже сомневаюсь, что вам, потребуются мои дальнейшие услуги в качестве вашего дворецкого. – Катберт стоял, вытянувшись по струнке и не моргая, но мышца на его челюсти слегка подергивалась. Это было единственным внешним проявлением охватившего его волнения. – Мои мотивы были в высшей степени благородны, как вы сами сможете понять, но теперь я ясно вижу, что своими действиями оказал вам плохую услугу.

Ощущая тяжесть в груди, Артемизия буквально упала на стул с высокой спинкой.

– Что ты натворил?

– Я служил Саутвикам с тех пор, как научился ходить, и моей целью всегда было… нет, правильнее сказать: моей миссией было позаботиться о сохранении репутации этого дома, – признался Катберт, не находя в себе смелости встретиться с герцогиней взглядом. – И когда вы стали нарушать все условности, выбирая такие сюжеты для картин, я решил, что, может быть, значимость общественного мнения поможет вам обратить внимание на что-нибудь другое, более подобающее вашему положению.

– А тебе не казалось, что судить о правильности моего поведения человек твоего положения не уполномочен?

Дворецкий с несчастным видом кивнул:

– В самом деле, ваша светлость, такая мысль действительно приходила мне в голову, и не один раз, но я считал, что мои действия пойдут вам на благо.

– Ну ладно, мы уже выяснили, что твои намерения были чисты и благородны, – допустила Артемизия, не в состоянии сердиться на Катберта, когда он выглядел таким несчастным, – и что же ты сделал ради моего блага?

Он посмотрел ей прямо в глаза и не отвел взгляд, хотя обычно не выдерживал зрительного контакта больше доли секунды.

– Мадам, я считал вас взбалмошной и упрямой, и мне казалось, что вы заслужили общественное порицание, которое я, конечно, вынести вам не мог.

– Конечно же, особенно потому, что тебе замечательно удается отчитывать меня с глазу на глаз. – В ее голосе послышался сарказм.

– Ну так вот, ко мне подошел представитель прессы и заверил меня, что он готов сделать все, что в его силах, чтобы изменить неблагоприятное мнение высшего общества о вашем поведении. Он заставил меня поверить, что хвалебная статья заткнет горло досужим сплетникам… Поэтому я и предоставил ему информацию, которую, к моему великому сожалению, он использовал совсем для другой цели, – сказал Катберт, не желая отступать, хотя его лицо исказилось от переживаний. – Но прошлой ночью вы рисковали жизнью в интересах Англии, а несколько минут назад вы уничтожили работу, которая была так дорога вашему сердцу. И все для того, чтобы спасти других. – Его бледные глаза вспыхнули. – Я недостоин служить у столь благородной и смелой хозяйки, но перед уходом мне бы хотелось вымолить ваше прощение.

– Ты хочешь сказать, что сговорился с представителем «Таттлера»?

Он кивнул, и на его лице появилось печальное выражение, делающее его похожим на несчастную таксу.

– Я вовсе не хотел вас опозорить.

Артемизия, не сдержавшись, хихикнула, а вскоре уже тряслась от смеха, граничившего с истерикой.

– Мадам, я преисполнен искреннего раскаяния. Умоляю вас, не сходите с ума, – попросил Катберт. – Я не вынесу этого:

Его заявление лишь усилило ее веселье.

– Я немедленно пойду и вызову врача. – Катберт повернулся и направился к двери студии.

– Нет-нет! – Артемизии в конце концов удалось взять себя в руки и обрести способность выражаться членораздельно. – Меня еще рано отправлять в Бедлам, Катберт, хотя, держу пари, найдутся люди, которые оспорят эту точку зрения.

– Тогда почему вы смеетесь, если у нас так мало поводов для веселья?

– Потому что вещи, представлявшиеся мне раньше столь важными, сейчас кажутся сущей ерундой, – сказала она, отсмеявшись до конца и став серьезной. – Высший свет может высмеивать меня и издеваться надо мной, как они только пожелают. Меня не волнуют их насмешки, если только мне будет суждено увидеть мистера Шипуоша и Трева…

Ее голос оборвался от скрываемых чувств. Она не решалась представить себе, что с ним сталось. Все с Тревелином должно быть в порядке. А если нет…

– Ты прав. В глазах общественности я взбалмошная и упрямая и нуждаюсь в порицании. Я действительно была такой. И такая я сейчас. Поскольку твое мнение обо мне было истиной, как ты сам это видишь, мне нечего прощать, Катберт, – сказала Артемизия, – если только ты сам не желаешь уйти со службы, но в этом случае я никогда тебя не прощу.

Мимолетная улыбка проскользнула по его губам.

– Я вам очень признателен. – К Катберту снова вернулась его чопорная манера. – Как ваш покорный слуга может вам сегодня вечером помочь?

Ей в голову внезапно пришла новая идея. Ее план был хрупким, словно лист газетной бумаги, но все-таки лучше, чем ничего.

– Для начала снова свяжись с мистером Уиглсуортом, – сказала она. – Хотя он и не заслуживает этого, но скоро мы предоставим ему возможность написать репортаж всей его жизни.

Тревелин не был уверен, какой именно звук вернул его к действительности – ритмичный звук падающих капель или скрежет когтей о каменный пол, издаваемый крысами. Он лишь, отчасти понимал, что лежит лицом на неровной поверхности, прижавшись щекой к зернистому камню. Тревелин попытался оглядеться вокруг, но ему удалось приоткрыть лишь один глаз, поскольку второй был подбит. Огромные грызуны с гладкой шерстью шумно копошились вокруг него, пытаясь набраться смелости и укусить Тревелина за протянутые пальцы.

– Кыш! Вон отсюда! – Трев с трудом приподнялся и принял вертикальное положение. Крысы исчезли в водостоке, находившемся в центре небольшой каморки. Порывистое движение причинило Треву сильную боль, отдававшуюся во всем теле.

Он поднес руку к затылку и нащупал шишку размером с гусиное яйцо. В волосах запеклась кровь. Последнее, что Тревелин помнил, – это то, как он душил Харитонова, крепко сжав пальцы на его шее. Но он никак не мог вспомнить, что было причиной… Внезапный приступ боли, вспышка света, обрывочные воспоминания, а потом полная темнота. Видимо, кто-то ударил его сзади рукояткой пистолета.

Конечно, он должен был быть благодарным, что в него не выстрелили свинцовой пулей. Но резиденция посла находилась в престижном районе Лондона, а значит, соседи могли услышать звук выстрела и позвать констебля для выяснения происходящего.

Трев поднялся на ноги, покачиваясь от сильной головной боли – последствия удара по голове. Теперь он точно был далеко от фешенебельной улицы. В полумраке ему удалось разглядеть, как в общих чертах выглядит его камера, – грубые стены, окрашенные охрой, царапины, оставленные на песчанике предыдущими обитателями. Запах древних страданий, казалось, просачивался из стен вокруг него. Узкий коридор за решеткой его камеры, исчезавший в обоих направлениях, вел налево, к началу каменной лестницы, которая уходила вниз, и в темноту – справа.

Резкий порыв ветра, налетевший из темноты, вызвал у него дрожь и принес с собой сильный запах рыбы и смолы, который мог означать лишь одно: его держали где-то рядом с Темзой. Тревелину казалось, что стоит лишь прислушаться, и можно услышать плеск надвигающегося прилива.