– Напрасно вы, люди добрые, посулили населению фонтаны винные. Напрасно. Не будет вам фонтанов. Не в радость, а во зло они здесь людям.

В гостиной повисла зловещая тишина. Все посмотрели на Аксакала.

– Вы правы, товарищ, – задумчиво произнес он, – поведение нашего чудотворца сильно попахивает саботажем.

– Ага, – радостно подтвердил простой мент Федя, – он у нас двурушник, ренегат и агент мирового сионизма. И его нужно немедленно карать по всей строгости.

– По всей строгости, – повторил Тайгер. – И что ты предлагаешь?

– В чулан без права переписки, – отчеканил Федя, вылупив глаза на Аксакала.

– Согласен, – кивнул Аксакал.

– Согласен, – эхом повторил Тайгер.

К специально приспособленной фанерке Фома Кузьмич приладил петлю из тонкой лески и рядом с петлей положил медную пуговицу с тисненым значком. Чтобы уж совсем незаметно было, присыпал петлю землей, а пуговицу для яркости потер о штаны. Полюбовавшись ловушкой, он положил фанерку под дерево с вороньими гнездами и залег в заросли высокого репейника следить. Какое-то время он следил за ловушкой и досадовал, что любопытные птицы шастают по ветвям дерева и не видят красивую пуговицу, но потом закатное солнце его сморило, и Фома Кузьмич задремал. Когда проснулся, вздрогнул от азарта. На фанерке, приглядываясь к пуговице, стояла упитанная, не меньше курицы, ворона. Фома Кузьмич затаил дыхание и замер, чтобы не спугнуть птицу, а она сбросила лапой пуговицу с фанерки на землю, повернула голову и хриплым патефонным голосом Утесова сказала:

– Ты вот что, горе-охотник. Ты это дело брось!

– Чего? – удивился Фома Кузьмич и поднялся на четвереньки. – Вы это мне?

– А то кому же? Тебе. Еще раз увижу, бельма выклюю.

– Что увидите? Это вы о чем? – как бы не понял Фома Кузьмич.

Ворона посмотрела на него злым янтарным глазом.

– Не придуривайся, не серди меня. Знаешь о чем.

– Так белок нужен девчушке-то. Где же еще? Не от хорошей жизни. Ты птица мудрая, понять должна.

Ворона оценила комплимент, повернула голову и взглянула на охотника другим глазом чуть добрее.

– Вот ведь глупый злыдень. Да много ли белка в вольной птахе? Что за девка? Дочь, что ли?

– Ага, дочь. Веркой зовут.

– Рыжая, что ли? Босая тут по горе мотается, грибы ищет?

– Она.

– А мать ее где?

Фома Кузьмич поднялся на ноги и не ответил. Птица помолчала, потом приказала:

– Подойди!

Фома Кузьмич послушно подошел к дереву с вороньими гнездами.

– Помнишь, где пуговицу эту взял? – спросила птица.

– В яме с крапивой на вершине горы. С пиджака какого-то драного срезал.

– Камзол, – грустно поправила ворона Фому Кузьмича. – Это был парадный камзол герцога Тосканского. Великого Герцога Тосканского. Похоть, гордыня и пустое тщеславие занесли его в этот дикий край. Хочешь видеть его в тот день? Смотри!

И Фома Кузьмич на миг увидел высокого, худого, бледного человека в небесно-голубом одеянии. Лицо привидевшегося было искажено яростью, и он отчаянно махал длинной шпагой. Рядом с ним на окровавленной траве валялся парик с напудренными буклями. Видно было и другого со шпагой в красном охотничьем костюме и ботфортах.

– Видел? – спросила ворона.

– Видел. С кем это он?

– Мерзавцы. Придворная шелупонь. Трое на одного. Живым один ушел. А теперь с вами правнучка этого авантюриста герцога гужуется. – Ворона помолчала и почистила желтым клювом угольные с синим отливом перья. – Ладно, дело давнее. Так вот на камзоле герцога таких пуговиц осталось семь штук. Эту тоже возьми. Продавать будешь по одной. Надолго хватит.

– Да кто же их купит? – пробормотал Фома Кузьмич и проснулся.

Он выпростал из-под головы затекшую руку и посмотрел на яркий маслянистый блин луны на черном уже небе. Наступило полнолуние.

После трусливого бегства дворни державной старухи Фома Кузьмич пристроился жить в опустевшей каморке повара. Вернувшись к себе, он поправил одеяло на раскрасневшейся во сне дочке и опустился на свою раскладушку. Луна заливала каморку золотым волшебным светом. Спать не хотелось. Не раздеваясь, Фома Кузьмич прилег поверх тощего солдатского одеяла на кровать и стал вспоминать нелепый лесной сон. Вот ведь привидится говорящая курица в вороньем облике! К чему бы это? Ощутив что-то твердое, он полез в карман и вынул оттуда засиявшую в лунном свете пуговицу. Вот те раз! Он отлично помнил, как установил ловушку с ней перед тем, как залез в репейник и заснул. Проснувшись, сразу потащился домой. И мысли не было искать ночью пуговицу. Как же она снова оказалась в его кармане? Фома Кузьмич внимательно рассмотрел ее и только теперь заметил, что пуговица особенная. Не пустышка обычная, собранная из двух штампованных половинок, а тяжелое литое изделие. Он вспомнил слова приснившейся вороны, вскочил на ноги, плотно стиснул пуговицу в кулаке и резво пошел, побежал почти, будить благообразного старца, который когда-то, до тюремной отсидки, был ювелиром. Перепуганный и сонный старец не сразу понял, что от него хочет сосед, а когда наконец уяснил, торжественно извлек из сундучка лупу и инструмент. Провозившись минуту, старец спрятал инструмент и, пристально глядя на Фому Кузьмича, изрек:

– Золото. Червонное золото высокой пробы. Откуда у тебя?

– Нашел, – сказал Фома Кузьмич и почему-то виновато улыбнулся.

Благообразный старец хмыкнул, покачал нечесаной бородой, спросил язвительно:

– В вороне?

– Не так чтобы, но вполне, – витиевато ответил Фома Кузьмич уже без улыбки.

Убедившись, что в чулане кроме сухофруктов ничего нет, Никодим Петрович начал буянить. Он постучал в забранное решеткой оконце, пнул сапогом дверь и призвал подчиненного к исполнению служебного долга.

– Федор, сучий сын, отопри дверь, сволочь! Даю тебе три минуты. Время пошло. Не отопрешь, напишу рапорт о несоответствии.

– Тогда я тоже напишу докладную о ваших делах с Ангелиной Степановной из управления, – огрызнулся член триумвирата. – Уж не знаю, как это понравится Ибрагиму Ивановичу, – съехидничал подчиненный.

– Пристрелю как собаку!!! Сгною в обезьяннике!!! – взревел, уязвленный в самое сердце, Никодим Петрович. – Не было у меня с ней ничего. Чисто деловые.

– А вот и было, – не сдавался борец за чистоту рядов.

– Не было.

– Было.

– Придавлю, как последнего клопа. Урою, – пообещал Никодим Петрович и стал грызть каменный сухофрукт.

– А Ибрагим Иванович наведывался ко мне с этой Ангелиной на прошлой неделе, – неопределенно сказала старуха Извергиль. – Представительный мужчина. Весьма и весьма.

– Да не было у меня ничего с его бабой, – с досадой повторил Никодим Петрович.

– Было, – вдруг тихо сказал аггел.

В чулане возникло тягостное молчание.

– Ну хоть бы и было, – спокойно согласился Никодим Петрович. – А тебя-то, терапевт, за что сюда сунули?

– За саботаж, – вздохнул аггел.

– За саботаж? – Никодим Петрович изумленно присвистнул. – Статья серьезная. Было это. Карали врачей за саботаж. Сурово карали. Тебя-то как?

– Сказали, что без права переписки.

И снова в чулане произошла нехорошая пауза.

– Чудны дела твои, Господи, – нарушил молчание Никодим Петрович. – Убил, что ли, кого?

– Могу ли убить, если спасаю для жизни вечной? Вина моя по их умыслу в том, что посулили они людям фонтаны греховные моим старанием, а я утолять их помыслы неправедные готов ли? И не спросивши, без ведома моего, распространили слух в народе. И как судить меня, если тем спасаю?

Произнеся эту невразумительную тираду, аггел горестно вздохнул и оглядел сокамерников, а точнее, сочуланников.

– Так, – сказал Никодим Петрович и принюхался. – Дух от тебя, терапевт, тяжелый. Ты, случаем, не одеколоном ли надрался? Или еще какую гадость пил? Колись, доктор!

– Дух материя субтильная, – прошептал аггел со значением.