Карстена Роде удивляло, почему над «Юстусом» не российский флаг, а флаг торгового города Любека.
– Следует хранить верность своему отечеству! – сказал он.
Месяц ответил ему вопросом:
– Так ли уж важно, под каким флагом творишь добро?
– Слова эти верные, – согласился датчанин. – Если, конечно, знаешь, в чем оно состоит – добро.
– Великая истина проста: живи, человек, сердцем…
Здесь Месяц напомнил капитану, что сам он, однако ж, служит чужому отечеству. Карстен Роде, вероятно, решил, что так можно беседовать долго, поскольку юный россиянин с «Юстуса» оказался большим мастером словопрений и не отличался уступчивостью; и датчанин переменил тему. Теперь он заговорил о каперах польского короля, о том, что, хотя датский флот в последнее время основательно потрепал их, каперы представляют еще довольно внушительную силу и по-прежнему причиняют торговле России немалый вред. Карстен Роде сказал о блестящем решении московского государя создать собственный каперский флот и отплатить Сигизмунду Августу его же монетой – то есть перегородить все торговые пути, ведущие в Данциг. Здесь российские каперы преследовали две цели: отомстить порту, дающему прибежище каперам короля, и подорвать морскую торговлю Польши. Наконец Кар-стен Роде произнес то, к чему подводил этот разговор: все российские суда на море должны действовать в согласии друг с другом, в согласии с замыслами царя и нуждами России, особенно такие суда, как «Юстус», – хорошо вооруженные и ходкие, – они должны всякий день стремиться к одной цели и использовать для того малейшую возможность, чтобы ни шведы, ни поляки не смели расслабиться, чтобы не могли продохнуть и даже носу не казали на пути к Нарве; однако же «Юстус» поступает иначе – он торгует с Данцигом, тем пособляя врагам. Это недопустимо!… Такой великолепный корабль, какой был бы способен усилить и украсить любой флот, просто обязан прибиться к чьему-нибудь лагерю, и принять веру этого лагеря, и утвердиться в ней, как в крепости, чтоб уж более не изменять ей. На это Месяц сказал Карстену Роде, что его устами только что говорил воитель, государев человек, но никак не вольный купец. А между тем всякий разумный купец знает, что пути торговли не совпадают с путями войны; торговля связует, война разделяет. Месяц сказал, что имеет обязательства перед Фареркомпанией и пока не выполнит их, он не волен распоряжаться ни кораблем, ни даже самим собой… Однако они поладили на том, что по истечении договора с компанией «Юстус» со своей командой и капитаном, со всем вооружением станет в один ряд с кораблями Карстена Роде для служения интересам российского отечества и его союзников, а также интересам дружественных России ганзейских городов. Затем датчанин повелел тому немцу, какого вначале приняли за лекаря, составить бумагу-обращение к властям городов Рённе и Аренсбурга о всяческом содействии коггу «Юстус» и любому из его команды, в каком бы бедственном положении те не находились. Во второй своей части сей docomentum подтверждал то, что вышеназванный трехмачтовый когг включен в состав российского каперского флота, имеющего жалованную грамоту от кесаря Иоанна, и наделен всеми правами каперского судна, а любые действия капитана его – это действия его государя. Подписав бумагу – «Карстен Роде, царский наказной капитан», – датчанин скрепил ее восковой печатью с оттиском монограммы со своего перстня.
После этого спустились к лодкам.
Дюжий опричник начал было выспрашивать у Месяца, кто он да какими судьбами попал на море, да что за россияне служат на его судне, и откуда судно, и нет ли на борту беглых… Вопросов он задал немало, и Месяцу по понятным причинам нечего было ответить на них. Тогда Месяц сам спросил опричника, как его зовут, из какой он деревни, какими путями попал на корабль, крестьянский сын, зачем оставил землю, и как звали того пса, чей череп болтался на его шелковом поясе. Опричник давно отвык от того, чтобы его вот так осаживали, и не нашелся сразу, что сказать; зло блеснул глазами. А потом Карстен Роде не дал ему сказать – начал прощаться.
Карстен Роде назвал Месяцу имена нескольких человек из Рённе и Аренсбурга, всегда знающих о том, у каких берегов следует искать российских каперов. Датчанин сказал, что с нетерпением будет ждать прибытия «Юстуса» – для него найдется в море с избытком настоящей работы. На этом расстались. Документ, выданный наказным капитаном, Месяц положил в тот же самшитовый ларчик, в каком хранилось и каперское свидетельство Даниеля Хольма.
В Любеке человек из Фареркомпании принял данцигский янтарь и произвел с Месяцем расчет. На вопрос о том, почему на «Юстус» не пришел сам Бюргер, этот человек ответил, что господин Бюргер вместе с дочерью выехал на лето во Францию. Тогда Месяц отделил этому человеку примерно четверть полученных денег и еще спросил, не, известен ли ему точнее срок возвращения семьи Бюргер. Купец с благодарностью кивнул и ответил, что сам господин обещался быть в середине августа, дочь же его Ульрике, вероятно, задержится у родственников… быть может, даже до Рождества…
Такие вести могли ввергнуть в уныние любого человека, ищущего встречи с любимой и давно ведущего счет дням до этой встречи. И конечно же слова купца очень опечалили Месяца. От Любека до Любека, через огромное море он будто летел на крыльях; все это время он жил сокровищем, которое хранил в сердце, и вот он у порога, у самой заветной двери, а там, оказывается, его никто и не ждет, и сокровище его по-прежнему у него в сердце и по-прежнему же где-то очень далеко. И безрадостное сердце утрачивает крылья.
Питая надежду узнать что-нибудь от прислуги, Месяц постучался в дверь Бюргерхауза. Дверь ему отворила молоденькая служанка по имени Анхен; она своими сбивчивыми объяснениями нагнала еще больше туману. Однако после, несколько успокоившись, Анхен сообщила Месяцу, что Ульрике заболела… или не то чтобы заболела, а вернее – не вполне здорова… но и не вполне больна… Месяц никак не мог взять в толк, что бы это значило, и с еще более встревоженным сердцем расспрашивал девушку. «Ах, господин, – вдруг покраснела служанка, – не спрашивайте меня ни о чем! Я сама не знаю, что могу наболтать под вашим пристальным взором. Поэтому скажу только, что в семье Бюргеров, с одной стороны, все хорошо, а с другой стороны – не очень. Быть может, все это похоже на бред, однако это чистая правда. А я не приучена лгать…» Так малышка Анхен крутила и выкручивалась долгих полчаса, пока наконец не сжалилась над красавчиком-россиянином и не объяснила ему, что подобные «болезни» у молодых женщин обычно заканчиваются большой радостью, и они затем наряжают свою радость в пелена и тряпки. Признаки сего недуга вначале очень смутили и расстроили господина Бюргера, и он имел с дочерью крупный разговор и даже настаивал на… Но выяснив, как твердо Ульрике стоит на своем, и с каким нетерпением она ждет исхода болезни, и зная силу духа своей любимой дочери, господин Бюргер смирился со всем происшедшим и далее заботился только о том, чтобы признаки «известной болезни» не стали достоянием пересудов граждан. Посему он надумал предпринять поездку к родственникам в Арль, что в Провансе; прислуге же строго-настрого наказал – никому об этих обстоятельствах ни слова!… «Однако же, господин Иоганн, я открыла вам тайну, как открыла дверь, неспроста – я полагаю, что вы не последний человек в этой истории и имеете право знать правду. Но уж вы меня не выдавайте. Не то господин Бюргер прогонит бедную Анхен и не даст доброго отзыва. Где же тогда найти ей работу!…» Месяц заверил служанку, что и словом не обмолвится об этом деле, как бы его ни пытали. Он сказал так, хотя на самом деле меньше всего думал сейчас о просьбе Анхен. Известия, какие он получил, оглушили его. О, как бы он сейчас желал видеть свою Ульрике! О, как бы он хотел припасть к ее ногам… И мысленным взором он видел ее, она стояла перед ним, она стояла над ним, озаренная нимбом, прекрасная, божественная, любимая с незапамятной поры, известная до мельчайшей черточки, родная; она была – как середина мира, как середина жизни и смерти, она – как середина будущего, она же – середина его сердца. Как жить вдали от нее? Как не рас-терять своих сокровищ на далеких пустых окраинах? И Любек, и Нюрнберг, и Рим – окраины, когда там нет ее…
