Покинув Бюргерхауз тем же способом, что и проник в него, Месяц, все еще пребывающий во власти мечтаний, спускался к Траве. Было еще далеко до рассвета. Моросил зябкий осенний дождь. Поправляя обвисающие поля шляпы, Месяц услышал, что от рук его исходит сладковатый аромат роз. Месяц приложил ладони к лицу и вдыхал нежный запах, пока не перестал ощущать его. И даже когда запах ослаб, Месяну казалось, что Ульрике идет рядом, – тело его еще помнило ее тепло, а воспоминание о ней слегка кружило ему голову. Так Месяц шел, с трудом узнавая нужные ему улицы, порой ошибаясь и все более чувствуя проникающий под одежду холод, но душа его пела, и он слушал эту песнь и улыбался и готов был вторить песне во весь голос…

У Месяца и в мыслях не было в эту минуту оглянуться, но если бы он оглянулся и присмотрелся, то, возможно, сумел бы различить следовавшего за ним в отдалении человека. Тот черной неслышной тенью, мрачным провалом, летучей мышью, распустившей крылья, крался в ночи. Дитя мрака, он, как рыба в воде, двигаясь быстро, не производил ни звука, он то сливался со стенами домов, то опять отделялся от них, чтобы в несколько ловких быстрых прыжков еще более приблизиться к ничего не подозревавшему Месяцу. Наверное, так – то змеей, то волком, то стремительной хищной птицей – странствует по свету смерть, от старца к младенцу, от бедняка к богачу; и чума, и оспа так же черным призраком крадутся по городам, выбирают время, а как выберут, так и вспрыгнут человеку на плечи и вонзят в спину нож… Недалеко от пристани Месяца остановила стража из четверых ландскнехтов:

– Кто?.. С какого корабля?.. Поостерегись, приятель, – у нищих, говорят, помер король, и сброд его теперь разбредается и куролесит напоследок…

Откуда шел Месяц, не спрашивали; и без того знали: у каждого моряка есть в городе arnica[37].

Человек, идущий по следу, желая избежать встречи с ночной стражей, спрятался за крыльцом одного из домов. И когда ландскнехты, бряцая доспехами, проходили возле этого крыльца, там уже никого не было. Брезжил рассвет…

Несколькими днями позже у Месяца и Ульрике вышла примечательная встреча. Был вечер, в воздухе кружили первые снежинки. И все люди, гуляющие на улицах, радовались им; дети ловили снежинки ртами и смеялись, когда им это удавалось. Было не холодно, блестели мокрые камни мостовых. В окнах домов только зажигали свет. Принарядившись, бюргеры и айнвонеры выходили на гуляние. На улицах становилось людно и шумно; то здесь, то там были слышны музыканты и певцы, а горожане собирались вокруг них. После того, как такой бродячий певец исполнял новую песнь, он сам или его мальчик распродавал публике текст песни на отдельных листках.

Месяц и Ульрике, переходя с одной улицы на другую, послушали с десяток певцов и купили некоторые сочиненные ими песни. Возле церкви Святой Марии они слышали орган, но не заходили внутрь. А около ратуши им попались навстречу французские комедианты. Те играли прямо на ходу. Но это было не представление, а стихи в лицах. Декламирование сопровождалось звучанием бубнов, флейт, скрипок. В руках у девицы, лицо которой было раскрашено под маску огорчения, то жалобно, то весело и задорно играла musette[38].

Не успели Месяц с Ульрике опомниться, как комедианты тесной гурьбой обступили их, подхватили за руки и увлекли за собой. Не смолкали скрипки и бубен; волынка в руках дамы-огорчения заливалась невообразимой трелью; сама волынщица, старательно раздувая щеки, наполняла воздухом мех. Шли – притопывали и прихлопывали. Горожане расступались, освобождая комедиантам путь. Юноша с лицом красивым, но попорченным оспой, перемигнулся с волынщицей и, полуобняв Месяца, показал ему жестом и глазами, как хороша Ульрике. Месяц не возражал. Тогда рябой комедиант тем же жестом показал ему, что и девица с мюзетом неплоха, и очертил в воздухе ее фигуру, и прижал к сердцу ладонь, как бы говоря этим, что она его подружка. Этот юноша, видно, плохо знал по-немецки. И стихи, которые он здесь прочитал, более напоминали французскую речь, нежели немецкую. Но это его нисколько не смущало, так как смысл произнесенного тут же появился на его выразительном лице, ставшем лукавым и насмешливым. Юноша лицом говорил больше, чем языком; этот юноша был многоопытный мим и изрядный плут:

Девица с мюзетом оставила мех и, не прерывая игры, подхватила тему на отличном немецком:

Комедианты засмеялись, а один из них, по виду более прочих подходящий на роль судьи, сказал:

Из последних слов Месяц ничего не понял, так как не знал языка. А Ульрике знала, ибо это был язык ее матери; и она перевела стихи. Месяц подумал, что он не на стороне судьи; и Язон предпочел стать любимым похитителем, нежели нелюбимым героем…

Здесь красавчик-комедиант ответил судье незамысловатым четверостишием:

На головы Месяцу и Ульрике комедианты надели пышные венки из сухих листьев дуба и бумажных цветов; и еще подарили им девиз, пропев многократно – «En deux»[39]; и дальше повлекли бы их, так пришедшихся им по душе, но Месяц остановился и удержал Ульрике. Комедиантам в бубен он бросил несколько монет. Медея с мюзетом и красавчик Язон помахали им на прощание руками…

Все падал снег. И было уже совсем темно. И в том месте, где Месяц и Ульрике отстали от бродячих актеров, не светилось ни одно окно. Пробежала девочка с фонарем, на поводке у нее была собака. Свет фонаря на мгновение блеснул в глазах Ульрике – как будто свет далекого маяка, добрая вспышка посреди тревожной мглы, как будто знак надежды. Где-то рядом – рукой подать – заиграл регаль[40] – торжественно и утверждающе. «Ein feste Burg ist unser Gott»[41], – узнала Ульрике. В этой прекрасной музыке, музыке хорала, для нее, быть может, прозвучал ответ на псе ее сомнения.

Снег сыпал все гуще и уже не таял на венках. Щеки Ульрике были холодны, а губы – сухие и теплые…

Шли дни. То подступал холод, то приносила сырость оттепель. Любек выглядел серым и сумрачным. На море, говорили, почти все время штормило. И Траве теперь была седая река.

Россияне почти не покидали «Рыцарскую кружку», где им было тепло у прокопченного очага и сытно у дубового стола, где славное любекское пиво лилось рекой, где прислуга была сноровиста и понятлив молчаливый хозяин, где сговорчивые девочки, легкокрылые бабочки, вели незатейливые разговоры о незатейливой любви, где всегда было весело, где всегда находился какой-нибудь говорун, чьи выдумки и побасенки усладят душу, и где, наконец, можно было потешить слух друзей собственными былями-небылицами и так наврать, что даже самому поверить и при всех побожиться в честности!… Почти все эрарии, ходившие на.«Юстусе», вернулись, ибо умер их король, и Орден распался, и они не видели вокруг себя никого, кроме удачливых и весьма беспечных россиян, к кому могли бы прибиться. Эрарии сутками напролет сиживали в трактире и, удивляя хозяина обилием денег, радуя его расточительностью и аппетитом, ели и пили за здоровье капитана Иоганна Месяца… Андрее Кнутсен и Люсия, вновь нашедшие друг друга, были почти неразлучны. Где-то недалеко от церкви Иакова Андрее снял в наем комнатушку на чердаке, и там они с Люсией свили себе гнездышко; и пока Большой Кнутсен, озабоченный ухудшающимся состоянием здоровья Шриттмайера, разыскивал по Любеку лучших лекарей и лекарства, Андрее и Люсия, отделенные от небес лишь черепичной крышей, предавались любви… Проспер Морталис, достойный всяческого уважения, не терял времени даром. Он прибился к некоему лекарю по имени Розенкранц и за умеренную плату брал у пего штудии лекарского мастерства. Рундучок Морталиса был доверху набит коробочками и склянками разной формы и величины, острейшими ножами, точнейшими весами, ступками и пестиками, списками целительных составов и прочее, и прочее; а в голове у ученого датчанина расположилась госпожа госпожой премудрая латынь.