Так они разговаривали некоторое время, обменивались новостями и чувствовали себя счастливыми, как никогда. Но не все еще слова они сказали друг другу – для остальных слов им требовалось уединение. И тогда Андрее спросил у Кл юге, не найдется ли для них в этом доме какой-нибудь комнаты.

– Отчего же нет?.. – понимающе улыбнулся трактирщик. – Для амура с такой красавицей я недорого уступлю тебе самую лучшую комнату – и даже с видом на Траве.

Четыре шкипера, которые сидели недалеко и невольно слышали этот разговор, засмеялись. И один из них сказал:

– Эй, Клюге! Ты, видно, совсем спятил к старости! Что ему твой вид на Траве? Счастливчику обозревать сегодня более волнующие виды…

Трактирщик увел Андреса и Люсию наверх. А подвыпившие шкиперы все смеялись:

– Да, да! Вечные виды!… Равнины неземной гладкости и бархатистости, холмы прекрасной белизны, середина всех земель, а далее – плавные подъемы чресел и… прочее и прочее…

– Брат, ты поэт!- Я просто знаю, что северные девочки хороши!…

Теперь ничто не мешало Месяцу и Ульрике бывать вместе.

Над миром царила тихая теплая осень; прозрачный воздух, как некий дивный объем, был наполнен солнцем; и дышалось легко, и виделось далеко и красиво, и думалось о возвышенном и божественном, и мечталось о вечной любви. Все сущее радовалось бытию.

И посреди осени стоял Любек. Это был их город – Месяца и Ульрике, – и они видели его возвеличенным любовью, и видели себя частичкой его, и знали, что если б не они, то Любек был бы уже другим, не таким прекрасным. Они бродили по его тесным людным улочкам, – горожане среди горожан, зеваки среди зевак, любящие среди любящих, – и не желали ничего лучшего. Они останавливались посмотреть на выставки ремесленников или послушать разглагольствующего за плату бродячего студента, они глядели, как фокусники дурили головы легковерным простакам и сами оказывались таковыми, ибо клевали на те же крючки, что и остальной народ. Иногда, проголодавшись, они приходили на огромную Рыночную площадь полакомиться чем-нибудь. В этом, благословенном Богом, месте можно было найти все: от иголки до экипажа, от райской птички в клетке и индийских пряностей до слоновых бивней; и только, пожалуй, больного бедняка, продающего философский камень[34], не было здесь.

Ульрике рассказывала о бургомистрах и ратманах, о добропорядочных бюргерах и великих купцах, а также о восстании мясников но главе с Хинриком Патерностермакером, о восстании Вулленвевера, «мятеже простонародья», о тяжком и часто кровавом пути Реформации по улицам старой ганзейской столицы. Ульрике показывала, по каким улицам проходили негодующие толпы вооруженных любечан, какие дома восставшие громили, на каких площадях они устраивали многотысячные сборища и выдвигали свои требования городскому совету. Ульрике говорила, что в Любеке еще живет много людей, которые хорошо помнят Юр-гена Вулленвевера и даже имели честь когда-то беседовать с ним и диспутировать в его присутствии.

В Кафедральном соборе, заложенном еще Генрихом Львом, Ульрике показала Месяцу распятие работы мастера Бернта Нотке, которое было одновременно и гордостью, и величием Любека, и удивительным, совершенным творением человеческих рук. Распятие это было так велико – как если бы десять человек встали один на одного, и нижний из людей касался коленями основания его, а верхний только приблизился бы к глазам Христа. Ничего похожего Месяц не встречал ни в России, ни в Норвегии, ни по всему побережью Восточного моря. Это творение поразило его; сделанное из древесины дуба, оно украшало собор уже около ста лет, и еще сотни лет будет украшать – пока стоит славный город Любек. Здесь, в Кафедральном соборе, чей клирос оставался католическим, а западная часть уже сорок лет как была евангельской, Ульрике говорила о Реформации – Реформация поделила собор, Реформация поделила город, Реформация поделила страну, и другие страны также, и моря, и людей. Ульрике сказала, что ей кажется иногда, будто Реформация наболевшим грубым швом проходит по ее сердцу. Она спросила сама себя – хорошо ли такое разделение? И не ответила себе….. Однажды Ульрике повела Месяца на кладбище к могиле матери. Ульрике, как и большинство немецких девушек, была чувствительна и суеверна, и она считала, что наконец настало время «познакомить» мать с ее избранником. Они пришли к могиле, памятник над которой был высечен в форме креста из глыбы светлого гранита. На лицевой поверхности креста имелась ромбическая мраморная вставка, а по ней начертаны слова:

Ульрике прочитала молитву и взяла Месяца за руку. Так они некоторое время и стояли в молчании. Был тихий вечер, щебетали птицы. В прозрачном воздухе виделось далеко. Рука Ульрике была мягка и прохладна. От волос Ульрике веяло ароматом роз. От нее всегда веяло ароматом роз. Месяц не спрашивал – почему; но он уже к этому привык – это был ее запах. Он посмотрел на нее. Он подумал, что не встречал женщины прекрасней. Он даже не подозревал прежде, что такие бывают на земле и ходят по ней, подобно обычным смертным. И опять на ум ему пришло сравнение с божеством и на краткий миг наполнило его трепетом. Оттого рука вздрогнула, и Ульрике посмотрела на него. Она сказала, что ей сейчас так хорошо и покойно, как никогда, и те птицы, что щебечут в листве, щебечут и в ее душу, и она слышит голос матери. Ульрике посчитала это за добрый знак – как будто Катарина благословила ее и его. Ульрике была счастлива.

Чуть поодаль, среди не столь богатых памятников, как у Катарины Бюргер, и ближе к ограде Месяц приметил совсем еще свежую могилу и мальчика, скорбящего над ней. Присмотревшись внимательнее, он понял, что принял за мальчика карлика Йоли, а могила, возле которой тот стоял, по всей вероятности, была могилой Штрекенбаха. Месяц слышал недавно о смерти короля и сразу, как услышал, первое имел желание разыскать место его упокоения и почтить его память, ибо за короткое время их знакомства успел проникнуться к Штрекенбаху добрыми чувствами. Однако неотложные дела помешали ему сделать это сразу, а потом всеми помыслами и желаниями Месяца завладела Ульрике, и он откладывал поклонение праху со дня на день. И теперь Месяц был рад представившейся возможности почтить память короля хотя бы в виде его надгробного камня.

Когда Месяц и Ульрике подошли к могиле Штрекенбаха, малыш Йоли утер слезы у себя на лице. Он считал себя мужественным человеком и не хотел, чтобы его видели заплаканным, – даже в тяжкую минуту скорби. Но новые слезы наворачивались у него на глазах, и лицо – странная помесь детскости черт и взрослости взгляда – было неподвластно сейчас его воле. Слезы обильно катились по щекам, и ничего с этим невозможно было поделать. И сегодня, возле большого дикого камня на могиле короля прим карлик выглядел особенно маленьким. Возможно, он и был мужественным человеком, однако ему стоило трудов без посторонней помощи вскарабкаться даже на обыкновенный стул.

На камне были выбиты скупые слова:

Месяц подумал – верные слова; Штрекенбах знал будущее, но он не доверил свое знание другим. Это был бы слишком тяжелый груз для обычного судна. Король раздавал свое знание щепотью, очерчивал намеком, подготавливал недомолвками. А видел ли он этот серый камень у себя над головой?.. Кажется, что может быть проще! Каждый будет там… Однако и смерть любит разнообразие, и не всякий имеет свою могилу, и не всякий обретает в ней покой.

Малыш Йоли сказал:

– Нам так хорошо было вместе. Шут правил королевством, король забавлялся. Но вот король умер. Никто не в растерянности. Все знают, куда идти. Но стало невесело, стало одиноко… Жадный! Он все забрал себе – он умер и не поделился смертью. А мне, маленькому Йоли, что отныне делать тут?.. – прим карлик посмотрел на Месяца так, как будто только что узнал его. – Это вы, капитан!… Видите, ушел мой шут! Он остерегал меня от огня. Он говорил – «малыш», не балуй с жаровнями и свечами. Я и не балую. А он тлеет теперь там, внизу; и празднует, и веселится его новый Орден – Орден гробовых червей…