Новое лето принесло изменения к худшему. Вместе с первыми богомольцами ступили на соловецкую пристань царские опричники… Брат Мисаил, замкнув за узниками двери тюрем, обещал Месяцу разузнать, что привело государевых людей к богохранимой Соловецкой обители. И скоро инок принес вести:
– Отца нашего, преподобного Филиппа, требует государь в Москву для духовного совета.
Так сказал добрый Мисаил, а из глаз его катились слезы, как будто игумена уже взялись казнить. Но через день-другой инок Мисаил повеселел, ибо имел совсем другие вести: опричники, что приехали числом до десяти, хмурые злыдни, слова лишнего не скажут, в палатах, где разместили их, голову собачью, надетую на метлу, поставили в углу, а от той головы вонища нестерпимая, но злыдни словно бы не чуют вони, только пьют вино и рыкают на братию. Перед Филиппом же эти собачники, то бишь опричники, делаются другими: много кланяются и льстиво, приниженно улыбаются. Совсем не похоже, что приехали за опальным, слушаются Филиппа во всем… Монахи их и подпоили, чтобы выведать тайное. Келарь для этого не поскупился на вино, дал из подвалов самого лучшего… Оказалось, нет митрополита в России. А Иоанн лукав: кто к митрополии стремится, того гонит от митрополии. И ходит упорный слух, что государь наметил Филиппа, скромного соловецкого игумена, поставить митрополитом – в обход святителей и архимандритов дать ему высший сан.
Внимательно все выслушав, Иван Месяц сказал Мисаилу, что для Москвы и для России не было бы ничего лучшего, чем такой митрополит – прямодушный и милосердный, честный в служении Богу, строгий в отношениях с человеком и в первую очередь строгий по отношению к себе, ищущий воли Божьей и почитающий эту волю, – закон уст, который для себя милее и пыша всех тысяч золота и серебра – закона мошны, минее воли государевой. Однако самому преподобному отцу Филиппу этот сан не несет ничего, кроме горестей, ибо Иоанн не долго потерпит возле себя властителя сильного и добронравного, не прячущего глаза, а в глаза укоряющего. Не такой человек Филипп, чтобы потакать порокам и злодеяниям – от кого бы они ни исходили. Здесь Месяц сравнил Филиппа с ярким солнечным лучом, который всегда прям, и сказал при этом, что даже одна кривая черная туча может заслонить его от целого мира; при дворе же Иоанна много таких туч, как и сам он. Еще сказал Месяц, что обитель Соловецкая сегодня теряет отца и радетеля такого, какого, быть может, здесь не бывало со времен основателей монастыря Зосимы и Савватия. Немалую потерю понесли Соловки со смертью досточтимого Сильвестра; а теперь вот и Филипп… Все это сказал Месяц, как в воду глядел. Ушел от него Мисаил с поникшей головой.
По возвращении инок рассказал вот что: отслужил игумен Филипп последнюю свою в монастыре литургию, затем совершил таинство евхаристии[5] и тем простился с возлюбленной братией. А при выходе из храма Филипп споткнулся о порожек. Исполненный святого духа, он понял, конечно, что это знак ему, но виду не подал. Однако иноки все заметили, и лица их омрачились.
Еще через день преподобный Филипп обошел все кельи, прощаясь с послушниками, а также посетил в тюрьмах некоторых узников, но долго не задерживался у них – принимал краткие покаяния и отпускал грехи. И в келью к Месяцу вошел игумен, обнял его и поцеловал в лоб. И сказал ему:
– Всегда помни, Иван, великого своего наставника Сильвестра и слова его о том, что все земные царства бренны, и только Царство Всевышнего вечно. Бойся Господа единого и живи по закону Его, ибо перед Ним за каждую мысль свою будешь держать ответ, когда настанет твой срок. Назвал тебя Сильвестр ловцом в человеках – и это верно, люди идут за тобой и верят тебе. Бойся, сын мой, обмануть людскую веру, бойся оставить людей, последовавших за тобой, бойся отказать в милостыне нуждающемуся, ибо сам ты веруешь, и сам следуешь, и сам нуждаешься – а Бог не покинул тебя!…
На этом и расстались они.
Старцы соловецкие, умельцы-серебряники Исаак Шахов и Даниил Даньской от всей братии подарили будущему митрополиту Евангелие в окладе серебряном с золочением и сканью. И пролили слезы, ибо когда Филипп с опричниками ступили с пристани в ладейку, одна малая кривая тучка прикрыла солнце… Так добродетельный Филипп покинул монастырь, коим управлял восемнадцать лет. И для обители, и для Филиппа сей день был – горький день.
Новый игумен – отец Паисий – сразу после отъезда преподобного Филиппа показал свое недоброе лицо. Он невзлюбил иноков просвещенных, любимцев Филиппа, и отдалил их от себя; а к себе приблизил ту часть братии, которая ничем другим не выделялась, кроме как завистливостью, грубостью и злопыхательством. Благо, таких оказалось немного в монастыре, – однако были, ибо даже у самого радетельного хозяина можно сыскать в поле сорняки и камни. Так и этих проглядел Филипп, лелея и пестуя лучших, – не подсек на корню, не отбросил в сторонку. И они поднялись теперь, и закустились, и зацвели. И полем овладели.
Для узников же настали черные времена: днем печаль, а в ночи печаль еще горшая. Даже за мелкие провинности – за неосторожное слово, за косой взгляд или непослушание, а то и вовсе без провинностей их стали сечь розгами, бить по ребрам батогами, привязывать к ногам гири, выкручивать руки. Еще наказывали их «молитвой и коленопреклонением» – обязывали несчастного узника целую ночь повторять какую-нибудь молитву, просительную ектению, например, и стоять при этом голыми коленями на каменном полу, посыпанном песком. Давали инока в стражу. Если инок жалел узника и делал ему послабление и был в этом уличен, то на следующую ночь преклонял колени рядом. И такое случалось не раз, потому что большинство братии было воспитано Филиппом в милосердии и человеколюбии. Кормили узников едва-едва – только чтобы они не померли с голоду. Добрый сторож Мисаил был на две недели посажен в земляную тюрьму после того, как игумен Паисий заметил, что тот для узников выпрашивает у келаря еду.
Посреди лета узников, содержащихся в кельях, всех заковали в железа – кому надели кандалы на руки, кому на ноги – и отправили в глубь острова на лесоповал. Игумен Паисий по совету одного из своих пособников взялся перестраивать пристань. Советчику-клеврету подумалось, что мостки пристани слишком высоки. Он высказал опасение, что приедут вдруг царские гонцы, потянутся к высоким мосткам да прогневаются на высоту их – трудно влезать. И введут те гонцы Иоанну в уши, что Паисий в Соловках высокомерный гордец – плохо встречает и на государевых людей с высоких мостков взирает. Все это был, конечно, полнейший вздор, была нелепица из уст глупца. Но игумен был вынужден согласиться с этим, так как нелепица сия строилась на заботе о государевых людях – возразишь, значит, царя достойным образом не почитаешь, и полетит голова с плеч. Паисий сказал, что ему и самому давно не нравятся высокие мостки, и приказал сделать новые. Начали работу. А дня через два нашли того ретивого советчика мертвым на берегу. Сказали монахи, что он утонул при рыбной ловле. Сами же не очень верили этому. И избегали с тех пор советовать Паисию.
Пищу для узников новый игумен распорядился не давать вовсе. Велел им жить на подаяние: много богомольцев наехало в монастырь в это тревожное лето, а богомольцы, известно, – народ жалостливый. Сказал Паисий, что если и богомольцы не подадут, то питаться, чем Бог пошлет. А Бог непременно пошлет, так как Он милостив. При этом настоятеле один всего раз узники поели сытно – на праздник Преображения, когда освящали Спасо-Преображенский храм. А так и жили на подаяния до осени. Но не хватало этого. Когда иноки и паломники бросали чайкам сухой хлеб, узники отбирали у чаек хлеб. Пробовали есть и самих чаек: забивали их камнями, что было нетрудно, потому что целые тучи этих птиц каждое лето селились на островах, потом тушки обжаривали на огне и тогда съедали. Мясо чаек было невкусное, неприятно отдавало рыбой. Когда удавалось, узники для себя ловили рыбу и кормились ею, но чаще не удавалось, и тогда подбирали на берегу выброшенную волнами дохлую рыбу. Оттого болели.
