— Доктор, найдите себе более полезное занятие, — сказал он. — Не теряйте на меня время. Давайте не будем себя обманывать — мне уже нельзя помочь. Когда-то я был хорошим моряком. На корабле я мог все что угодно. Видели бы вы, как я взлетал по мачте до самого клотика. Там я мог все; там я знал все. А теперь — разве мне кто поможет? Разве я могу кому-нибудь помочь?

Магнолия же выдвинула следующую программу:

— Мине бы хотелось в этой группе научиться получше слушать. Как вы скажете, докта, это будет хорошо? Моя мама всегда говорила, очень важно уметь слушать других.

Боже милостивый! До конца сессии оставалось огромное количество времени. Чем его заполнить? Я старался хранить самообладание, но чувствовал, как в душу просачивается паника. Хорошенькая демонстрация для ординаторов, ничего не скажешь! Посмотрите, с чем придется работать: Дороти вообще не собирается разговаривать. Магнолия хочет научиться слушать. Мартин, в чьей жизни люди отсутствуют, считает, что он не может никому ничего дать. (Я мысленно заметил: небогато, но есть за что зацепиться.) Я точно знал, что программа, выдвинутая Кэрол — стать более ассертивной и не бояться идти на конфликт — на самом деле ничего не значит: Кэрол просто делала вид, что сотрудничает. Кроме того, чтобы поощрять ассертивность одного из участников, нужна активная группа, где участники могли бы учиться открыто выражать свои мнения или просить группу уделить им внимание. Сегодня Кэрол все равно не на чем будет упражняться в ассертивности. Роза дала мне крохотный луч надежды — убеждение, что ее не понимают, и что другие люди важней ее. Может быть, здесь тоже есть зацепка; я мысленно отметил и это.

Я начал со страха Кэрол перед ассертивностью: попросил ее покритиковать, пусть мягко, то, как я веду эту встречу. Но Кэрол уклонилась, уверив меня, что, по ее мнению, я умелый ведущий и чрезвычайно сочувственно отношусь к участникам.

Я обратился к Розе. Больше не к кому было. Я предложил ей развить мысль о том, что окружающие важней ее. Она рассказала, как провалила все что могла в своей жизни — «образование, отношения с людьми, все возможности, какие у меня были». Я постарался перевести ее комментарии в плоскость «здесь и сейчас» (это всегда усиливает результативность терапии).

— Начну с Кэрол, — сказала Роза, вдохновляясь задачей. — Она такая красивая. Я все время на нее смотрю. Как будто любуюсь картиной великого художника. И я завидую ее фигуре. Она плоская, у нее прекрасные пропорции, а я… сами видите… раздутая и жирная. Посмотрите.

С этими словами Роза ущипнула себя за живот и продемонстрировала нам складочку плоти толщиной в восьмую часть дюйма.[4]

Это был типичный анорексический бред. Роза, как многие анорексики, настолько умело куталась во много слоев одежды, что легко было забыть о ее изможденности. Она весила меньше восьмидесяти фунтов.[5] И чистым безумием с ее стороны было восхищаться Кэрол, которая весила еще меньше. Месяц назад я дежурил, и меня вызвали в отделение, потому что Кэрол упала в обморок. Я добрался до отделения как раз когда медсестры несли ее в постель. Больничный халат задрался, обнажив ягодицы, через которые выпирали головки бедренных костей, едва не прокалывая кожу. Я вспомнил страшные фотографии узников фашистских концлагерей. Но оспаривать убеждение Розы, что она толстая, было бессмысленно. Искажение образа собственного тела у анорексиков заложено слишком глубоко — я много раз пытался спорить с ними на группах и уже знал, что в этом споре мне не победить.

Роза продолжала сравнение. У Мартина и Дороти проблемы были куда серьезней, чем у нее:

— Иногда, — сказала она, — мне хочется, чтобы и у меня была какая-нибудь явная болезнь: например, паралич. Тогда я чувствовала бы, что у меня больше прав на существование.

Это замечание так потрясло Дороти, что она подняла голову и произнесла свою первую (и, кстати сказать, единственную) реплику:

— Хочешь парализованные ноги? — хрипло прошептала она. — Возьми мои.

К моему глубочайшему изумлению, на помощь Розе ринулся Мартин.

— Нет-нет, Дороти, — я правильно запомнил? Дороти, верно? Роза ничего такого не хотела сказать. Я знаю, она не имела в виду, что хочет ноги вроде твоих или моих. Посмотри на мои ноги. Посмотри-посмотри. Разве нормальный человек захочет такие?

Здоровой рукой Мартин сорвал простыню и указал на свои ноги. Отвратительно деформированные, они заканчивались двумя или тремя искривленными шишками. Остальные пальцы полностью отгнили. Ни Дороти, ни остальные члены группы не стали заглядываться на ноги Мартина. Меня тоже охватило отвращение, несмотря на весь мой врачебный опыт.

— Роза сказала в переносном смысле, — продолжал Мартин. — Она имела в виду, что ей было бы легче, имей она какую-то явную болезнь, что-то такое, что можно увидеть. Верно, Роза? Ты ведь Роза, правильно?

Мартин меня удивил. За его увечьем я умудрился не заметить острого ума. Но он еще не закончил.

— Роза, можно, я тебя кое о чем спрошу? Я не хочу лезть не в свое дело, так что можешь не отвечать, если не хочешь.

— Валяй! — ответила Роза. — Но не обещаю ответить.

— В чем твоя болезнь? То есть, я хочу спросить, что с тобой не так? Ты очень худая, но вид у тебя не больной. Зачем у тебя капельница? — спросил он, показав на капельницу рукой.

— Я не ем. Меня кормят через эту штуку.

— Не ешь? Тебе не дают есть?

— Нет, они хотят, чтобы я ела. А я не хочу.

Роза провела пальцами сквозь волосы, словно бы прихорашиваясь.

— А ты не голодная? — продолжал допрос Мартин.

— Нет.

Меня заворожил этот обмен репликами. Обычно вокруг больных с расстройствами пищевого поведения все ходят на цыпочках. (Они так ранимы, так легко уходят в глухую защиту, так упорно отрицают свою болезнь.) Я никогда не видел, чтобы анорексику задавали такие прямые вопросы.

— Я всегда голодный, — сказал Мартин. — Ты бы видела, сколько я всего съел сегодня на завтрак: двенадцать блинчиков, яйца, два стакана апельсинового сока.

Он замолчал, колеблясь.

— Ты не ешь? Неужели у тебя никогда не бывает аппетита?

— Нет. Я не помню, чтоб когда был. Я не люблю есть.

— Не любишь есть?!

Я видел, как Мартин напрягается, пытаясь осмыслить эти слова. Он действительно растерялся — как будто встретил человека, который не любит дышать.

— Я всегда много ел. Всегда любил есть. Когда родители брали меня с собой покататься на машине, они всегда прихватывали арахис и картофельные чипсы. Они даже прозвали меня так.

— Как? — спросила Роза, которая к этому времени слегка развернула свой стул в сторону Мартина.

— Мистер Хрустящий картофель. Мои мама и папа были родом из Англии и называли чипсы «хрустящим картофелем». Так они и меня звали, «мистер Хрустящий Картофель». Они любили подъехать к порту и смотреть, как туда заходят большие корабли. Мама с папой говорили: «Ну, мистер Хрустящий Картофель, поехали кататься». И я выбегал к машине — у нас была единственная машина во всем квартале. Конечно, ноги у меня тогда были здоровые. Как у тебя, Роза. — Мартин подался вперед из кресла и посмотрел вниз. — У тебя, кажется, здоровые ноги — правда, чуть худоваты, совсем без мяса. Я раньше любил бегать…

Мартин умолк. Он снова закутал ноги простыней. На лбу у него собрались удивленные морщины.

— Не любит есть, — повторил он, словно про себя. — А я всегда любил поесть. Думаю, ты многое упускаешь.

Тут заговорила Магнолия, которая в соответствии со своей программой внимательно слушала Мартина:

— Роза, детка, я тока што вспомнила, как мой Дарнелл был малой. Иногда он тоже не кушал. И ты знаешь, чего я делала? Меняла ему обстановку! Мы садились в машину и ехали в Джорджию — мы жили прямо возле границы. В Джорджии-то он кушал. Госпидя, как он кушал в Джорджии! Мы часто шутили про его тамошний аппетит.

Магнолия нагнулась ближе к Розе и понизила голос до громкого шепота: