АВ затянулся, поправил кочергой ветки в печке и, немного подумав, продолжал:
— А окончательно не верить человек не может. Вы только подумайте, что бы было, если бы люди окончательно разуверились в высших силах! О какой совести тогда речь? Честь? Достоинство? Обязанности? Бред. Тогда все эти «слова» не стоили бы выеденного яйца. Люди ели бы друг друга в буквальном смысле. Конец света.
Наверное, ещё и поэтому, совок долго не выдержал: государство, проповедующее атеизм — обречено на коррупцию и зверство в са-амых больших объёмах. Нет веры, значит — нечего терять, ТАМ никто ничего с тебя не спросит. Как всё просто…
Знаете, Теодор Сергеевич, я пришёл к выводу, что на самый большой и сложный вопрос обязательно ответ находится ну самый что ни на есть простой и лёгкий.
Теодор покурил задумчиво, но не вяло. Разговор начинал ему особо нравиться.
— А что с традиционным русским вопросом, разобрались?
— Это какой из «традиционных» — что делать или кто виноват?
Посмеялись. Смешно же. Это как раз и есть самые лёгкие вопросы. Виноваты все, а делать ничего и не надо, ибо — бесполезно. Живи, да и всё, как умеешь, и как позволяет совесть. Вот и весь сказ на традиционность русского параноидного синдрома.
— Ни тот и не другой, Антон Владимирович. Истинно традиционный русский вопрос всегда о смысле жизни. Ну так как? Тоже простой ответ?
АВ только кивнул. Закрылся пеленой табачного фимиама и покачивался китайским болванчиком. Потом из туманности донеслось:
— Так вот, я говорил о способе не сойти с ума. Тем, с кем мы с вами ехали в электричке сойти с ума так же сложно, как страусу полететь. Трудно сойти с того, чего нет. Я, конечно, могу показаться циничным, но, положа руку на сердце могу дать присягу под этим фактом. Наличие человеческого тела не гарантирует наличие ума. Далее. Люди в рясах и жёлтых монашечьих балахонах так же с ума не сойдут.
Это, возможно, ранее очень умные люди, но из страха перед глобальностью мироздания и ничтожностью человеческого бытия выбрали для себя путь запряжённой лошади — на глазах шоры, закрывающие окружающую действительность и помогающие смотреть только в одном выбранном направлении, а над крупом наездник, который путь знает и, возможно, выведет к водопою. А вот такие как мы… Мы с вами живём одновременно в двух мирах и ни в одном из них конкретно. На границе двух миров.
АВ замолчал. Теодору и не требовалось продолжения его речи.
Пограничник может сравнивать жизнь по обе стороны кордона. Пограничник видит всё хорошее и плохое у обоих народов. Да, он может быть склонен к прелестям одного из них, «народов», по обе стороны его заставы. Но, эти склонности, скорее субъективны и зависят от конкретной личности пограничника. А в идеале, он такого насмотрится и «слева» и «справа», что останется жить у себя на вышке до конца своих дней, не став перебежчиком ни в одну из враждующих сторон, разделённых его постом.
Тем временем, АВ продолжил:
— Не стоит раскачивать маятник. Последнее время вы, дорогой Теодор Сергеевич, написали четыре умопомрачительных полотна… Вы начали писать прозу. Стихи. Так далеко сразу нельзя, надо окунаться в мир по другую сторону, он, к сожалению, тоже «ваш» и корней, связующих вас с ним, рвать никак нельзя. Вспомните Врубеля…
Когда «Демона поверженного» вывесили на выставке, он оставался в здании на ночь и перерисовывал глаза Демона. Полтора месяца подряд. Оттуда и отправили несчастного в психушку. Можно открывать людям двери в потустороннее, но нельзя самому в них уходить… Вот я и оставил машину, что б вы развеялись немного, уважаемый художник человеческих душ.
В его словах, прикрытых лаком шутки не было юмора. Мягкость в голосе говорила только о нормальной человеческой заботе. И уважении. «Ну ладно, — подумалось Теодору. — Пусть будет так». И тут Теодору позарез захотелось, наконец, объясниться с этой «тёмной лошадкой», вихрем ворвавшейся в его скромную жизнь.
Слишком уж он натоптал своими золотыми подковами.
— А расскажите мне, уважаемый Антон Владимирович, о себе. И как Клуб возник? И почему на презентацию не пришли? И… вообще.
Спрашиваемый ехидно поджал губы и снова закивал китайской статуэткой.
— Ждал я этого вопроса, ждал. Что ж. Вершина. Мы одни над облаками. Самое время.
Давайте переберёмся каждый на свою кровать, прикроем глаза. Усталость своё берёт.
Итак. Слушайте, дорогой вы мой человек.
Они со стоном калек перетащили тела на жёсткие лежаки, со сдавленным криком распрямились и улеглись. Теодор повернул голову, что бы видеть собеседника, но АВ прикрыл глаза и рассказывал, словно убаюкивал или пересказывал сон, коий видит тут же.
— Я, Теодор, старше тебя всего на пяток лет. Но этого было достаточно, что бы хлебнуть совка чуть поболе, чем ты. Да и к тому же, я был более амбициозен и предприимчив. В тридцать я уже состоял в членах Союза художников… Да-да, коллега.
Разбираюсь. И тогда разбирался. А за это и был назначен в комиссию по разбору идеологии творчества советских художников. Если нормальным языком, то это означало, что мы группой комиссии от Союза с ксивами ходили по домам и мастерским художников, и отсматривали их работы на предмет совпадения с идеологией государства. Угодных и не безталантных рекомендовали в Союз, что бы стали ещё более угодны. Неугодных проходили стороной, грех на душу не брали. Не рекомендовали и всё. Правда, бездарей топили, но об этом сожалений у меня нет.
Да и вообще, надо же было кого-то «для галочки топить», вот на них и отыгрывались. А в те времена ох как народ за членство в союзе бился! Это же и краски тебе по разнорядке, и холсты в подрамниках под роспись и, наконец, госзаказ! Да что я вам рассказываю, сами знаете…
— Да как сказать… — Теодор лёжа пожал плечами. — Госзаказа у меня ни разу не было.
А про Союз я слышал, но, как-то и не думал. Так, рисовал себе по тихой…
— Во-во. По тихой. Были мы у вас, Теодор Сергеевич, были. Не помните? -…
— Были. Вы тогда подумали, что это из КаГеБе к вам нагрянули, почти перепугались.
Теодор вспомнил тёмный ненастный вечер и троих в плащах. Двое, не смотря на темноту, в тёмных очках. Действительно, напугали. Всё переговаривались меж собой полушепотом, картины переставляли. Чем всё закончилось, память стёрла… ушли, наверное. А лица как в тумане пятна, расплылись за давностью лет.
— Халтуру вашу поперебирали, уже подумывали рекомендовать, да тут нашли у вас в кандейке эту вашу Серию… Я тогда насилу утащил этих архаровцев из комиссии и заставил молчать на собрании об «ещё одном абстракционисте». Запали вы мне тогда в душу со своими полотнами, ох как запали, Теодор… С тех пор я стал рисовать всё меньше и меньше… Я не люблю проигрывать. Я дал себе отчёт в том, что я — Сальери.
Я мытьём да катаньем, а ты — эво как, раз и всё! А раз есть Моцарт, Сальери должен заняться чем-то другим и не поганить музыки…
АВ закрутил ещё одну порцию табака и, чиркнув спичкой, вновь заклубился словно вершина горы в морозный день. Он напоминал больного раком в стадии саркомы, рассказывающего о развитии его болезни — уже без надежды, но и без сожаления.
Теодор затаил дыхание и весь стал — уши. Ему и в голову не приходило, что вокруг его персоны могли разгораться подобные страсти.
— Я некоторое время председательствовал в Союзе. А потом лопнул другой Союз, тот, что «нерушимый». И завертелось. Я даже с радостью воспринял перемены. Лопнул и лопнул. Естественно, и Союз художников тогда накрылся медным тазом, но это меня уже мало беспокоило. Я уже был далеко: занял денег и повёз машины из Японии.
Моржа достигала трёхсот — пятисот процентов. Ума хватило, не жадничать и искать полезные знакомства. Через три года я уже возглавлял империю перевозчиков и окружил себя забором живых тел охранников от бойцов до ментов. Знал, что времена бандитов надо переждать и искать покровительство только у силовиков.
— А как знали-то? — Теодор теперь только недоумевал, он пропустил эти времена, подметая свой музей и занимаясь исключительно собственными картинами. Всё, что он сейчас слышал, для него звучало пересказом кино «Некоторые любят погорячее».
