Отложив авторучку, Теодор ещё раз закурил.

Что же это получается? Это уже и не стих, это — песня. Причём, именно для Шамира.

Это стиль и энергетика Шамира. Всё. Владелец следующего медальона ясен. Само Провидение ведёт Теодора по пути портретов Клуба Шести. Неужели им так нужны портреты? Или это ему нужны их портреты? Теодор почти никогда раньше не писал стихов. Песен — уж точно никогда. С прозой — та же картина. Картина.

И картина стала вырисовываться на «внутреннем экране» лба художника.

То пространство, которое видит через его глаза, слушает через его уши и всё осознает — в считанную секунду мощно пришло, как приходит большой паровоз на станцию и заполняет всё своим паром. Вернее оно, это пространство, было всегда, просто однажды мы начинаем осознавать его присутствие на раз, два, а потом — довольно часто, как мы осознаём присутствие у нас рук, ног, ушей и всего остального. И в этот момент Теодору стало сложно сказать, где его самого больше — в этом пространстве или в отражении тела в зеркале. Это как держать в руке стеклянный шар. Он может быть пыльным, грязным, крашенным, освещённым или нет, но в любом случае все эти слова применимы как описатели единственного, а именно — стеклянного шара. Нет шара — нет грязи или блеска на нём, нет шара — нет плохого и хорошего, нет лучшего и худшего. А есть шар — ему по барабану, как его описывают, от внешних характеристик он не перестанет быть стеклянным шаром. Как показалось Теодору — покоиться в том, что происходит и идти вброд через великую реку — это очень хороший стиль. Художник не заметил, как в его руках оказались кисти, а сам он — у свежего холста. И портрет заиграл красками.

Разве надо описывать, что было нарисовано на портрете Шамира? Надо? Большой стеклянный шар, в котором отражался паровоз, пришедший на станцию и заполнивший паром всё свободное место на полотне. Если не отрываясь смотреть в одну точку на холсте, то изображение словно через лупу становилось отчётливым и резким, как в трёхмерной графике, облекаясь в объём. Теодор на Библии мог поклясться, что не знает, как у него это получилось. Может — техника мастера, а может — Провидение.

Утром он отнёс портрет в Клуб. Шамир сидел в углу и наигрывал на гитаре блюз.

Курил. Теодор отдал ему листок с текстом. Шамир почитал. Поиграл. Через минут двадцать — напел. Снова поиграл. А потом — со вступлением, с соло на весь гитарный гриф, запел. Музыка захлестнула комнату, звенела в каждом атоме воздуха и тела Теодора. Все потаённые смыслы текста, Шамир вывернул наружу, обнажил и бросил в пространство. Песня родилась и «случилась» прямо на глазах Теодора, раскрылась, расправилась, прозвучала и унеслась в космос — жить. Теперь она сможет в любой момент снова и снова появляться на земле, возрождаемая пальцами и голосом Шамира, теперь она — есть.

Когда закончил, Теодор похлопал в ладоши. Шамир кивнул и закурил новую. Теодор глазами показал на холст и сказал:

— Это ты.

Шамир кивнул. Затянулся поглубже, выпустил дым как паровоз пар и снова кивнул.

Ещё чуть поиграл только что придуманный мотив и сказал:

— А я как раз медальон потерял. Видишь, ничего случайно не бывает. Скажем Владимычу, мол, проехали, типа, его очередь осталась. О, к?

Теперь Теодор кивнул.

— А про паровоз — круто. Повесь в галерее, пусть народ «потащится».

Вот и всё «спасибо».

В день открытия галереи Теодор проснулся в 5.00 утра.

Думал, что проснулся покурить, но, разомкнув глаза, осознал, что уже не уснёт.

Мучил только что приснившийся и только сейчас же забытый сон. Стучал в виске. В комнате пахло надвигающимся событием. Надо заваривать чай и покурить.

Газ зашипел под чайником со свистком. Огонь в доме успокаивает, это — от предков.

Каминов теперь нет, или ещё нет, у нас пока нет. Зато — газ на плите. Можно мясо жарить на вертеле прямо над плитой, можно варить в котелке грог, а можно поставить кипятиться чайник со свистком. В этом есть информация. Ритуал, наполненный предками смыслом. Века, тысячелетия, изо дня в день, огонь вот так же входил в дом к человеку и нёс радость. Не только радость. Много, чего нёс. Но, это всё неважно. Главное, что сегодня утром-ночью, Теодор вот так же как его предки, сидит голый на кухне, курит и думает «за жизть», глядя на пламя. Горит газ. Ему, как ритуалам огня, тысячи лет, и всё это время он скрывался в глубинах земли, а сейчас, пройдя тысячи километров по трубопроводам, пришёл к нему в дом и греет его чайник. Со свистком.

Во как. Надо записать. Опять — Шамирова вещь. Пора бы и к последнему бою готовиться, он трудный самый. Интересно, почему «трудный самый», а не «самый трудный»? Безграмотно же! Для рифмы? Эх, блин, чего только не сделаешь ради рифмы. Ничего, Пушкин всем разрешил фразы переворачивать, не грамотно, пусть, зато — для рифмы полезно. Сойдёт. Включи радио, и сойди с ума от того, что они теперь ради рифмы делают. И выключи радио, что б осталась надежда на то, что после «Серебряного века» поэзии не пришёл-наступил уже «Оловянный»… А что делать?

Традиционный русский вопрос. Ну, во-первых, взять перо и записать строки, которые выплыли из сознания только что.

Записал.

Дальше.

Что делать?

Я не издатель, что бы отыскивать новых Блоков с их «Прекрасными дамами», Есениных и Цветаевых… Я… Я — Теодор Неелов. Художник. Но, почему только художник?

Что ж скромничать-то? Рассказы уже пишу? Да, и не плохие рассказы, раз и Изольда Максимилиановна и Михал Романыч — оценили! Стихи-песни пишу? Да. Шамир подтвердит, кивнёт головой и дым из ноздрей выпустит как дракон. Так какого мне молчать? Я потомок и продолжатель Серебряного века, без всяких кавычек — Серебряного! Я буду писать, неважно что: картины, стихи, песни, пиесы, романы и рассказики! Я обязан писать. Это та нить, которая протянется через век и соединит моё время и времена трепещущей Цветаевой, разгульного святого Есенина, влюблённого трубача Маяковского, вихлявого блаженного Белого, прагматичного поэта Брюсова, ранимого Мандельштама, зубастого Чёрного, Волошина Максимилиана (пока не читал, ничего не скажу), ангела Хлебникова и, конечно же, плеяды других и не менее талантливых, возможно — менее удачливых. Связь наших времён, это — моё творчество! Так на чём же дело встало? Садись и пиши!

Теодор снова схватил перо и застрочил:

В запале перечитал — хорошо! Покурил, перечитал — блин, Маяковским несёт, аж зубы сводит. Вот же, заговори о чёрте, «широкие штаны» рядом. Ладно, это как бы в доказательство связи времён. Может быть, сам Маяковский сейчас подсел ко мне, вместо Музы, и в ухо надиктовал! Что б уж не сомневался — слышим, мол, Теодор тебя, не дрейфь, дружище, поддерживаем и в помочь к тебе впряжёмся, если что! Во как.