Ночью боитесь по улицам гулять? Боитесь. Настоящих, стреляющих ружей боитесь. Ну и правильно, бойтесь. Так какого рожна?

И всё-таки, как сложно быть разумным. А с эмоциями что делать? Теодор застыл с торчащим пальцем, готовым было нажать на кнопку дверного звонка писателя Михал Романыча. Сердце щемит, дыхание сбивается. В мозгу молоточками стучат обрывки мыслей. Боже, сколько мне лет, что б так раздухаряться перед познанием истины?

Что он меня, укусит? Или я узнаю о безвременной кончине бедняги от инфаркта? А, может, он давно сжег свои рукописи и преспокойно проводит заседания на своей чинной работе? Да легко. Или ушёл в запой и не вернулся. Или висит на осине и у дерева трясутся листья? Или послал к чёрту моё мнение и продолжает выбирать, какую книжку напечатать первой. Не-ет, тут ошибочка — раз он в клуб больше не заявляется, то кто ж ему денег теперь на издание даст? Никто. Круг домыслов сужается, а варианты только прибавляются. Может статься, уехал он в деревню, перестал бриться и стричься, и ходит босиком аки обутый, в древнем рубище и с чугунным посохом. Или пишет теперь только в стол, что бы избавиться от соблазна бояться за количество читателя — просто не знать, будут когда-нибудь читатели или вообще, крысы сжуют его труды, уготованные для Вечности. А чем не вечность?

Выкакают крыски его странички, обернётся помёт прахом и смешается с землёй, а земля всё будет крутиться и крутиться вокруг солнца, пока всё это вообще не навернётся к чёртовой матери и продолжит свою вечность в ином ракурсе и перспективе. Вечность, она всякая бывает. С какой стороны смотреть. Ра-азная.

Звонок звонил уже несколько минут не переставая. Теодор задумавшись не заметил, как нажал кнопку. Так и держал, пока палец не онемел и не привёл своего хозяина в чувство. Не судьба. Дома никого нет. А как иначе? Законы классики жанра. Может, Станиславский со сценаристами — правы?

Теодор спрятал правую руку в карман брюк и сжал кукиш. А фиг вы угадали, шаманы шоу-бизнеса. Он позвонил в соседскую дверь. Открыла домохозяйка в засаленном переднике и высокой причёске.

— Добрый день! Извините за беспокойство. Я знакомый Михал Романыча. Второй день дозвониться не могу, толи дома нет, толи случилось что не дай бог? — пожал плечами, думая, что ещё сказать. — Волнуюсь я…

— А вы не волнуйтесь, молодой человек. Утром видела его, в парке бегал «от инфаркта». Такой убежит, и не только от инфаркта, чего ему станется? Так что, успокойтесь, вы себя берегите, а такую шельму, как ваш Михал Рымыч, Бог-то теперь не только не метит, но и вообще не трогает, ему там наверху, видимо, нашей с вами вони хватает, что бы ещё всякое… трогать. Ну, вы понимаете. Всего хорошего, молодой человек!

Выговорившись, тётушка удовлетворённо захлопнула рот и дверь.

С одной стороны…

Спокойней стало.

Блин, с другой стороны — засвербело. Не прошиб, значит этого бегемота. Лучше б, право, и не звонил. Иной раз, выходит, не следует искать первоисточник правды.

Лучше оставлять себе домыслы. Или… Вот именно! Или. Сейчас мы ему устроим.

Теодор вышел в пыльное полуденное солнцестояние готовым перевернуть мир. Нужна была точка опоры. Нет, лучше просто — идея. Идея нужна. Так надёжней. С идеей можно переворачивать мир.

Утро наполнило голову Михаила Романовича ощущением свинцовой тяжести.

И во рту пахло свинцом. Облака за окном висели свинцовые и их сдувало, сносило к югу, там им будет лучше. А нам? Где будет лучше нам? На место унесённых облаков с севера летели стаями тучи. Свинцовые. Скоро засвистят пули дождя. Небесный снайпер не промахнётся в семенящих прохожих, он своё дело знает. Не уйдёт сухим никто.

Михал Романыч натянул старый шёлковый халат и плечё хрустнуло. Не больно, так, гулко и невзначай, но старость напомнила о себе. Со злорадством. Завязывать халат не хотелось. Вставать не хотелось. Чистить зубы. Заправлять постель. Ныло плечё. На душе висел неоправданный свинец. Суббота, на работу не надо. Сегодня он никому не нужен. Почему нельзя умереть до лучших времён? Почему надо провлачить вручную своё жалкое существование из пункта «Ф» («фигово») в пункт «Т» («так себе»)? Да кому мешает эта постель? Вот, кому мешает, тот пусть и заправляет.

Он обманывал себя. Как всегда. Так привык. Та, кому всегда мешала незаправленная постель, два года назад умерла. Ух, как она могла неповторяясь сообщать «Михалкину» о том, что ей мешает! Кусок в горло не лез и хотелось вышвырнуть в окно или кровать, или ту, которой она мешает.

А теперь он сам, без скрежещущих напоминаний, каждое божее и безбожное утро, кряхтя и чертыхаясь, заправлял-таки свою холостятскую кровать. Разумеется, все эти склоки и мелкие раздоры вернуть назад не хотелось. Плохое никогда не вспоминается с радостью, даже когда человек умирает. С грустью вспоминается. И на что разбазарили свою жизнь? Знай мы, что быть вместе оставалось так мало, да разве ж ссорились бы?

Конечно бы ссорились, вот в чём кошмар.

И разбежались за месяц до её кончины, и это снова и снова наполняло грудь свинцовой тяжести незаслуженной вины. Постфактум в таких вот случаях невозможно искать вину в другом. А хочется. Но что-то, похожее на совесть — не даёт.

Теперь он один. Тихо.

Хорошо?

Нет.

Михаил Романович закурил, так и продолжая сидеть на неубранной постели. А ведь и представить себе тогда не мог, что можно курить в постели. Как миленький бегал на балкон, и в дождь и в снег. Выслушивая про сквозняки и холод. Бред. Неужели иногда надо умереть, что бы любимому человеку стало легче жить? Легче? Не знаю.

Можно курить в постели. Тихо. В тишине можно курить в постели. И всё?

Всё.

Так проходит жизнь. Трюмо и письменный стол забиты рукописями, которых никто не прочитает. И для чего их хранить? С другой стороны, вообще бессмысленно, потому что все рукописи вбиты (набраны) в компьютер и хранятся в электронном виде. Так какого, собственно говоря? А такого. Вон в шкафу стопками письма…дцатилетней давности. Бечевка, их стягивающая, уже полуистлела, а письма лежат. Когда перечитывал их в последний раз? Много лет назад. Нет, пусть лежат и нечего себя распалять, выкинуть их или сжечь — рука всё одно не поднимется, так чего дёргаться? Так устроен человек. Вот и весь сказ.

В дверь позвонили.

Не может быть. Ошиблись квартирой. Телеграмма. Откуда? От кого? Ошиблись квартирой.

И всё же, кряхтя, Михал Романыч встал, затушил окурок в цветочном горшке и поплёлся открывать. Предчувствий небыло.

— Вам кого? — спросил он через дверь.

— Мне нужен Михаил Романович, — раздался молодой голос, не отличающийся почтительностью. Однако же, этот эффект мог быть вызван обычным молодым задором.

Хозяин завязал халат и открыл дверь на цепочку. В дверную щель заглянул молодой человек в белых джинсах и иссиня белом свитере, с красным беретом на голове. Он улыбался. Это не настораживало, но располагало.

— Чем обязан? — снова хозяин, удивлённо.

— Я пришёл обучить вас выходить в Интернете на ваш собственный сайт и периодически загружать его. Всмысле — пополнять.

Ничего нелепей Михал Романович услышать не ожидал.

Поэтому он бестолково моргая просто отпер дверь и впустил молодого человека.

— Вы — Михаил Романович?

— Я… а вас?

— Очень приятно. Энжел. Покажите машину.

Пауза.

— А, компьютер! — догадался хозяин и засуетился. — Проходите в кабинет! Прямо и налево. Вам чаю? Кофе?

— Можно и кофе когда нет пива.

Энжел вероятно шутил. Он сказал это непринуждённо, так, вскользь. Сам же, не разуваясь и не снимая берета, прошагал в кабинет и, больше не задавая вопросов, занялся компьютером. Михал Романыч, вконец ошарашенный, поплёлся на кухню ставить чайник.

Уже перед мойкой, когда закрывал кран, в голову пришла неприятная мысль — а вдруг это налёт? Этакий новый вид грабежа? Продвинутый. Высокотехнологичный. Нет.

Бред. Это не налёт. Это старческая шизофрения. Сейчас он зайдёт в кабинет, а там нет никакого Энжела. Зашёл. Энжел есть. Копается в компе.