— Знаешь, Ирэн, даже если бы и спал, то по сравнению с тем, что можешь подарить в этом образе ты, будет означать, что именно «спал». Ведь я, получается, до сих пор не знал, что такое быть с русской женщиной, в той мере, которой она осталась в приданиях. Ты фантастическая женщина.
— Спасибо. Подарить тебе Ирэн?
— Погоди. Давай ещё по одной нальём. Я от Наташи отойти не могу.
Налили ещё. Выпили. Котлеты опять остыли, но их больше разогревать не хотелось.
Теодор закурил. Ирэн вынула из ящика стола тонюсенькую сигаретку и прикурила от протянутой джентльменом зажигалки. Не благодарила — знает этикет. Вдруг Теодор почувствовал, что — всё. Как-то сразу. Котлеты холодные. Пол холодный, линолеум студит ступни. Вилка скрипнула по тарелке и звук покарябал сердце. Вспомнился Набоков — «… это не снег, это декорации рушатся, Лолита…»
— Знаешь, Ирэн, я пойду.
— Так скоро? Ты ничего не теряешь?
— Я, Ирэн, художник. Если я что-то теряю, то моё воображение спокойно (или не спокойно) мне всё вернёт. Я получил достаточно информации для твоего портрета.
— Портрета?.. Ах, да. Ты же нас рисуешь.
Покурили. Пепел стряхивали прямо в тарелки с каменеющими котлетами.
— Не верю. — Ирэн по своему обыкновению встряхнула головой. Волосы закрыли глаза. — Твоё воображение. Художник. Не пережив, нет опыта.
Тогда Теодор рассказал, каким именно образом происходил у древних йогинов процесс «отсекания привязанностей». Они, по его словам, уходили в пещеры, что бы… мечтать по отдельности о богатстве, женщинах, славе и власти, в общем, о том, что именно их донимало. Или отсутствие чего коробило неудовлетворённостью и комплексами. И мечтали сперва до опупения, а затем, после того, как страсти поостыли, то, зная законы этой жизни, начинали подробно представлять себе вторую сторону медали, неотъемлемо и незамедлительно следующую за первой: богатого обязательно грохнут грабители с партнёрами или он так и протрясётся всю жизнь над златом, подыхая от страха. Любителя женщин и подобных телесных наслаждений постигнут «интересные» заболевания, или загнут истерики их дрожайших половин, или убьёт боль утраты единственной и неповторимой. Власть заканчивается позором и сопровождается ненавистью. Пополам с завистью. Слава… ещё хуже власти. На идущего по канату канатоходца смотрят с тайным желанием лицезреть воочию как он навернётся. Так вот, после того, как йогин всё это себе очень живенько представит, тоже — до одури, до опупения, то выходит он из пещеры без всяких привязанностей, нафиг ему всё это не упало, думает он себе о Боге и хорошо ему.
Так то. Вот она, сила воображения, фантазии. На самом деле надо только думать чуть больше других.
— Познав Наташу, — продолжал свой монолог Теодор, — мне уже незачем узнавать Ирэн или Марию. Мне всё понятно. Да и Мария ли это? Не Маша?
Ирэн выскочила из кухни, и через минуту он услышал приглушённые закрытой дверью рыдания. Кто эта женщина? Не слишком ли он был с ней груб? Да какого рожна?!
Ведь в этом городе он впервые встретил интересных людей, среди уплотнённой до миллиона массы посредственности, о которой и говорить-то нечего. Нет, много можно говорить, но — не сказать ничего. И вот эти люди теперь открываются один за другим, и где они?
Он накинул джинсовку и пошёл на звук всхлипываний. Другая комната, не стучась, зашёл попрощаться. Модерн и кокаиновое декадентство царили в этом будуаре.
Она сидела в оранжевом неправильной формы кресле, ссутулившись и подвернув под себя обе ноги. Много шёлка, фантомные канделябры вились из пола и ползли к потолку. Окон небыло, вместо них — картины, с нарисованными видами из окна — двуколки под дождём, вымывающим очертания ближайших домов, мрачные виды индустриальных ландшафтов и, в одном окне-картине — необитаемый остров с джунглями и саблезубыми тиграми посреди городского пруда… С потолка свисала петлеобразная чугунная люстра.
Ирэн уже не плакала, но к щекам прилипли мокрые пряди волос. Подняла на него глаза, и сердце у Теодора сжалось до размера грецкого ореха: в этих глазах было море собачьего горя, стыда, неловкости и одиночества. О, боги-боги, как тяжело быть на этой земле сильным… разве можно спасти всех? Сделай одного несчастного счастливым, он потом никогда тебя не поделит с другим несчастным! А чем тот хуже этого? А остальные, другие? Как китайцы, все на одно лицо и, тем не менее — каждый личность, так и слабые. И в таком же количестве, что и китайцы. Во рту стало кисло, и нафига я пил этот портвейн?
— Теодор, у меня ребёнок первый умер.
— Не знал. Сочувствую. Крепись. А второй?
— Второго ещё нет. Может, когда-нибудь будет.
Вот оно что. Это она на вокзале, между поездами. Занять себя нечем в промежутке между ребёнков. Ну, газетку почитай…
Как всё плохо… Как всё плохо… Тут нам уже делать нечего. Тут наша медицина бессильна. Как всё… Он так и не попрощался. Просто, ушёл, выбросив в коридоре её медальон — повесив на репродукцию «Демона сидящего».
Картина не шла.
Остаток первой ночи Теодор посвятил Наташе. Половник да ухват. Вспоминая древних славян и их образ женщины, художник видел только крестьянок. Жнива, пахота и печь. В более близкие времена заглядывать было не интересно, там — тоже только крестьянки, ибо все барыни косили под француженок и немок, русского в них было ни на грош, кроме, может быть, русской дури. Тогда попробовал подойти с другого бока — возраст.
Ночь на Ивана Купала.
Хороводы до утра и прыжки нагишом через костёр. В эту ночь крестьянские девчушки лишались девственности, но находили себе пару. Это позже будет введено выходить замуж по выбору отца и обязательно «невинной». А пока — христианства нет, и нет таких волчих законов, что бы не по любви выбирать себе суженого. Молодые могут миловаться и присматриваться, подходят ли друг другу. А, если от этаких присмотров, случайно ребёночек выйдет, то либо хватит присматриваться неумеючи и пора свадьбу играть, либо дитё станет общим, и о нём будет заботиться всё село.
Это ребёнок любви. Иванов сын. От самого, от Купалы.
Именно такую Наташу познал Теодор. Из былин. Но «не шла» Наташа. Что-то постоянно примешивалось к собранному художником образу, веками прилипавшее к ней, так собиралось в оболочку над образом, что в какой-то миг становилось понятно: под оболочкой теперь — пустота дури.
Рвал эскизы и курил.
Пил крепчайший чай и курил.
Проваливался не в сон, но забытьё, полное ускользающих теней.
Ночью привиделась Ирэн. Укутавшись в лису-чернобурку, она высовывала из меха заострённый носик и осторожно нюхала воздух, слегка прикрывая глаза и приподнимая треугольник брови. Затем морщила личико, а лепестки ноздрей суживались, словно желали закрыться. Ей было чуть больно дышать — входящий ветерок слишком холоден и, касаясь язвочек в носоглотке, режет их ржавым скальпелем. Худые белые пальцы подрагивали, отчего слетал пепел с папиросы на длинном серебряном мундштуке. Звучали колкие стихи, надтреснуто, угловато, цепляясь за окружающий мир своими лестничными ямбами, кукожа этот мир, деформируя истины и протыкая бреши в правилах и устоях. По кругу расположились поэты, против часовой стрелки поочерёдно читают стихи, а все взоры и помыслы направлены на неё одну. Они — клан, они — фавор, они уходят из бытия в мир звуков и красок. Переливы космического сияния — их потолки, звон колокольцев слов — их стены. Звуки отдаются в межреберьи эхом вдохновения, сыплются хрустальным горохом по уголкам мозга, исходят искрами бенгальских огней в фиолетовой темноте прикрытых век.
Но вот дом покачнулся. Но вот в передней прошаркали тапочки старухи хозяйки этой рваной комнаты в коммуналке. А за окном протяжно завыли голодные городские псы.
Мерцающий обман тайны, акварельными красками сползал с города и фигурок людей, слабо но верно поддаваясь дождю отрезвления. Она уже слишком далеко ушла по тропинкам ирреального вдохновения, она боялась быть вырванной из сказки в мир больных тел, неприятных запахов и звуков, мир голода и тупого уклада телосохранения. Ей нужен был кокаин. И это знал услужливый лиловый негритёнок, стоявший навытяжку за её спиной и поглаживающий искомую круглую баночку через полу пиджака. Он не ждал от барыни денег, у неё их давно небыло, как и у всех кокаинистов, он ждал, когда и она увлечёт его в соседнюю комнату и расплатится за очередную понюшку, отвернувшись в позе кошки к стене и подняв подол. И урча будет повторять он с диким акцентом: «Ой, закрой свои бледные ноги…» Она ещё морщит носик, она решается. Она взвешивает, на сколько двадцать минут аренды своего междуножья этому лиловому ублюдку, перетянут несколько часов пребывания в хрустальном раю…
