В ответ он ударил меня так, что кровь хлынула из носа, и я на какое-то время потеряла сознание.

Когда я очнулась, он уже проник в меня, все так же сжимая меня за горло, и двигался так грубо, неловко и неистово, что я ощущала сильную боль. Впрочем, это не продолжалось долго. Уже через несколько секунд я ощутила судорогу этой мерзкой плоти, когда он выбрасывал в меня семя, и все было кончено. Он оставил меня, такой же злой и трясущийся, как и до этого.

– Ну, что, такой уж я неспособный, как ты думала? Я мог бы разукрасить тебя и получше!

Я поднялась, дрожа от невероятной ярости, которая туманила разум. Как бы я хотела, чтобы этот скот умер! Чтобы этот сукин сын провалился прямиком в ад! Но я ничего не могла сделать.

– Я никогда не встречала такого мерзкого мужчину, как ты! – выкрикнула я в бешенстве. – Да еще с такой противной, уродливой штукой! На твоем месте я бы не испробовала ее ни на одной женщине. Всех их будет просто тошнить от отвращения!

По выражению его лица я думала, что он снова изобьет меня. Но этого не случилось – может быть, поджимало время, а возможно, он уже исчерпал весь запас подлости, на какую был способен.

Сен-Жюст, хотя злость душила его, просто позвонил. Вошел Лежен. Инвалид сразу оценил то, что произошло, но скромно опустил глаза, не желая, видимо, чтобы его обвинили в излишней проницательности.

– Уведите заключенную, – приказал Сен-Жюст.

– В подвал? – осведомился Лежен.

– В Ла Форс. Я уже составил предписание.

Меня вывели из этого проклятого кабинета. Лицо у меня было разбито в кровь, одежда в беспорядке; на сердце лежал камень. Господи ты Боже мой, когда это все кончится?! О Сен-Жюсте и о том, что он сделал со мной, я даже не могла думать. Больше всего сейчас мне хотелось умереть. И узнать, за какую такую вину все эти ужасы и муки постигают именно меня!

Меня привезли на новое место заключения, в Ла Форс. На этот раз у меня не было сил договариваться с тюремщиком, я решила отложить это на потом. Камера была еще больше, чем в Люксембургской тюрьме, но я не стала знакомиться с узниками. Упав ничком на кровать, уткнувшись лицом в подушку, я залилась слезами. Мне было больно, так больно, что я с трудом дышала. Как мне хотелось, чтобы у меня была мама, которая любила бы меня и могла утешить. Такое желание появлялось у меня нечасто, раз или два в жизни, но, когда все-таки появлялось, это говорило о том, что я дошла до крайней степени отчаяния.

Какой женщине понравилось бы, что с ней обращаются по-зверски, насилуют и избивают. Да еще, как на грех, это случилось именно тогда, когда я могу забеременеть. От такого гнусного типа! При одной мысли об этом я задрожала от отвращения; мне бы легче было содрать с себя кожу, чем пережить такое.

Потом я подумала о Жанно. Как мучительно было сознавать, что я никогда больше не увижу его, не буду наблюдать, как он растет, каким станет юношей и мужчиной. Жизнь казалась мне бессмысленной, если исчезла надежда на это. Да и вообще следовало признать, что само мое рождение и моя жизнь были сплошной глупостью, и все это завело меня в тупик. Я не нашла своего места, меня раздавила эта страшная машина революции, как раздавила тысячи других женщин. Мне даже нечего было вспомнить. И счастлива я была едва ли несколько дней.

Я тихо и отчаянно рыдала в подушку, пока не прошла дрожь в теле и не наступило полное изнеможение. Обессилевшая, я забылась тяжелым сном, хотя слезы еще не высохли у меня на щеках.

Очнулась я только на следующее утро, да и то оттого, что кто-то осторожно прикоснулся к моему плечу. Это была Изабелла.

– Вас уже привезли в Ла Форс? – спросила я слабым голосом.

Она смотрела на меня с ужасом.

– Сюзанна, милая… что же это с вами?

Я вспомнила, что, приехав вчера в Ла Форс, не нашла в себе сил даже умыться, и теперь, вероятно, кровь запеклась у меня на лице.

– Ах, это… – проговорила я безучастно. – Я была словно без сознания. Сейчас я умоюсь.

В Ла Форс узникам разрешалось опускаться к фонтану, и с помощью Изабеллы я вышла в тюремный двор. Шел мелкий февральский дождь, а я была в одном платье, и мне стало холодно. Ледяной водой из фонтана я умыла лицо, потом осторожно взглянула в зеркало, протянутое Изабеллой. Вид у меня был не из лучших, но, к своему удивлению, синяков я не заметила.

– Кто это вас так? – проговорила Изабелла.

– Антуан де Сен-Жюст, шевалье де Ришбур, – отвечала я с сарказмом.

– Вас возили к этому извергу?!

Я кивнула.

– И… что же он?

– Он получил все, что хотел, – прямо сказала я. – Он изнасиловал меня.

Я не была намерена пускаться в подробности. Черные глаза Изабеллы смотрели на меня испытующе, потом она порывисто привлекла меня к себе, задохнувшись, сжала в объятиях.

– Боже мой, Боже мой! – прошептала она.

– Надо, чтобы Аврора не знала, Изабелла.

– Конечно. И никто не узнает.

Я осторожно высвободилась из ее объятий.

– Знаете, Изабелла… я ужасно хочу есть. Я не ела почти два дня.

Мне не хотелось выслушивать слова сочувствия и жаловаться на судьбу – это только усилило бы мою боль. Я предпочитала вычеркнуть из памяти то, что случилось, забыть и никогда не вспоминать. До тех пор, конечно, пока не отомщу. Но доживу ли я до этого?

Мне надо стать душевно гибкой, приспособиться. Если все воспринимать близко к сердцу, мучиться после каждого оскорбления, можно сойти с ума. Я должна выскользнуть из оков моральных страданий, иначе я сломаюсь. Я должна быть как растение посреди дороги, которое гордо выпрямляется каждый раз, как его примнут. Мне надо стать несгибаемой. Хотелось бы, по крайней мере…

У меня были деньги, и я быстро договорилась с новым тюремщиком. Он принес нам молока и белого хлеба с куском сыра бри, потом предоставил подушки, более плотно набитые соломой, и бумагу с чернилами. Есть мне хотелось ужасно. И по мере того, как все больше времени проходило с того часа, когда я решила заставить себя забыть о случившемся, жгучая боль унижения становилась глуше. Отставив выпитый стакан, я вздохнула.

– Мне здесь не нравится, – заявила Аврора, уписывая за обе щеки хлеб. От молока у нее остались белые «усы». – В Люксембурге я уже успела кое с кем познакомиться, а тут одни чужие.

– Чужие? – переспросила я.

– Да. Да и детей здесь нет, мне не с кем дружить.

– Боже мой, – прошептала я, – ты уже воспринимаешь тюрьмы просто как новое место жительства.

– Тебя больше не заберут, мама?

Я нежно поцеловала ее.

– Не знаю, маленькая. Не знаю.

Я не могла сказать ей правду, но не могла и солгать, ведь рано или поздно наступит последний момент. Нас увезут в Трибунал, а Аврора останется одна.

Прошло несколько дней, и тюрьма Ла Форс стала для нас такой же привычной, как и Люксембург. С Ла Форс у меня были связаны самые страшные воспоминания. Я была здесь уже в третий раз. Первый – после бегства королевской семьи в Варенн, в 1791 году. Тогда меня вызволил Клавьер и ограбила Валери. Второй – после падения королевской власти. Тогда я видела кровавые ужасы сентябрьских избиений в тюрьмах и сама спаслась благодаря лишь счастливой случайности. У меня до сих пор перед глазами возникал залитый кровью двор Ла Форс, груды трупов, безумная толпа, выматывающая внутренности из тела принцессы де Ламбаль и жадно вдыхающая кровавые испарения.

Теперь, в 1794 году, избиения перестали быть стихийными, но приобрели четкий, размеренный, быстрый характер благодаря орудию убийств – Трибуналу.

Я не знала, долго ли нам ждать отправки в это заведение. Сен-Жюст что-то говорил о том, что мне на время оставят жизнь. Возможно, они с Робеспьером нуждаются в каких-то свидетелях, чтобы сокрушить Дантона. Когда Дантон будет уничтожен, необходимость во мне исчезнет. Но, может быть, произвол Комитета дошел до такой степени, что свидетели ему не нужны. Тогда меня могут отправить на гильотину в любую минуту.

Я старалась не думать об этом. Целыми днями мы сидели в камере, перезнакомились со всеми ее обитателями, узнали, кого тут считают доносчиками и шпионами, внедренными сюда властями. Я гуляла во дворе, стирала белье, брала у заключенных книги и читала. Я старалась не брать ни любовных, ни галантных мелодрам, ни эротической поэзии версальского рококо – ничего, что могло бы напомнить о прошлом и причинить мне сильную боль. Я читала только невероятные приключения и описание путешествий капитана Кука… Аврора слушала, затаив дыхание и открыв рот. Изабелла по вечерам продолжала свои поиски хороших любовников и, кажется, небезуспешно.