– Я представлял все это… вас, ваше тело, ваши восхитительные линии – вот так, как сейчас, без одежды… Но, Боже мой, дорогая, вы оказались еще прекраснее, чем я думал.

Он сделал шаг в сторону жалкого тюремного ложа, протягивая мне руку, и я, внезапно обретя в этом движении уверенность, грациозным жестом приняла эту руку, шагнула к койке и опустилась на нее. Волосы мои рассыпались по подушке, набитой соломой. Я взглянула на Рене. Но его не надо было звать даже взглядом.

Он оказался рядом со мной, такой сильный, могучий и уверенный; я ощутила его необыкновенную теплоту, его страсть и желание, и холод одиночной камеры для меня почти исчез. Рене быстро нашел застежку той единственной одежды, что еще на мне оставалась, и стащил с меня нижнюю юбку; я помогла ему движениями бедер. На какое-то мгновение он замер, глядя на меня, жадным взглядом изучая и любуясь; тогда, не выдержав, я подалась к нему, прижалась всем телом, сплетя свои руки с его руками. Мне хотелось, чтобы он поцеловал меня.

И он сделал это. Наши губы нашли друг друга, и тут уж я не могла поспеть за его страстью; он был куда возбужденнее, нетерпеливее, чем я, – мне ведь пока была нужна только ласка. Я сразу поняла, что он не в силах ждать, пока я достигну такой же степени возбуждения. Кроме того, у нас не было времени… да и мне хотелось позаботиться прежде всего о нем.

Я уже ощутила, насколько он крупнее меня. Честно говоря, мужчин с таким достоинством я еще не встречала. Он оказался на мне, опираясь на один локоть и лихорадочно, тяжело дыша, расстегивал кюлоты, а я, нежным движением притянув к себе его голову, широко распахнула ноги, чтобы ему легче было проникнуть в меня.

Ради справедливости надо сказать – он сделал это со всей осторожностью и сдержанностью, на какие был способен в эту минуту. Для меня было делом чести сдержать жалобный возглас, но слезы все равно сами собой полились из глаз – так сильно эта плоть разрывала мое лоно. Он был ужасно велик… Да и сама я нисколько не была подготовлена к происходящему.

Боль – это единственное, что я тогда ясно ощущала. Особенно когда он, понемногу забывая обо мне и повинуясь странному мужскому инстинкту, стал стремиться овладеть мною как можно сильнее, проникнуть как можно глубже. Я прижала руку ко рту, прикусила костяшки пальцев, чтобы не вскрикивать. По опыту я знала, что легкая боль может быть и приятна, и возбуждающа, но сейчас это было уже слишком. Из-за этого я даже перестала понимать, как все происходит, и когда он кончил, это было для меня неожиданностью. Я даже не смогла разыграть удовлетворение, чтобы успокоить его.

«Этот опыт был неудачен», – мелькнула у меня мысль. Но, в сущности, будет ли повторение? Его сегодня увезут в Трибунал.

Да. Уже сегодня.

А сейчас он целовал меня. Я была так поглощена собственными чувствами, что не сразу заметила это. Боль, такая сильная поначалу, быстро проходила, а он ласкал меня так нежно и благодарно, что я сама потянулась к нему. Слезы еще не высохли на моих щеках, и, прикасаясь к моему лицу, он ощутил их.

– Вы плачете? Да, я знаю, что был груб, я…

– Нет-нет, – поспешно сказала я, – вовсе нет. Просто… очень больно думать, что мы расстанемся и вас…

Я не могла произнести слово «казнят».

– Меня не казнят, – вдруг сказал он.

Задыхаясь от слез, я не сразу поняла смысл сказанного.

– Как это? – спросила я.

– Это просто очередной трюк якобинцев. Они полагают, что смогут запугать меня. Придумали новую моральную пытку – суд… Меня так просто не взять, Сюзанна.

– Но почему… почему же вы так уверены?

– Потому что им нужен не я, а мои деньги. Мои миллионы. Женевские, лондонские. И эти идиоты думают, что я отдам им то, во что вложено восемнадцать лет моей жизни… Да я лучше просижу здесь столько же лет, чем расстанусь с деньгами.

Он погладил меня по щеке.

– А тем более теперь… когда я встретил вас… И когда все-таки выиграл наше с вами пари… Ведь я победил, правда? Теперь вы моя. Вы, аристократка, такая гордая, надменная, о которой я раньше и мечтать не мог!

Он снова прикоснулся ко мне, его руки ласково погладили шелковистую кожу шеи, плеч, груди; остановившись на сосках, его пальцы затрепетали.

– Святой Боже, как вы прекрасны! Как желанны! И как я хотел бы вас снова!

– Сейчас явится тюремщик, – напомнила я. – Пожалуйста, помогите мне одеться, Рене.

Какое-то странное недоумение поселилось у меня в душе. И сразу возникли десятки вопросов. Итак, он уверен, что его не казнят. Разумеется, сообщение об этом вызвало у меня только радость. Но я никак не могла взять в толк, почему он заставил меня мучиться и переживать, если прекрасно знал, что даже после Трибунала останется жить? Почему именно этим он побудил меня согласиться на его предложение и прийти сюда, в эту одиночку? Зачем было меня обманывать? Неужели бы я нашла в себе силы отказать ему, даже если бы он признался, что не будет казнен? Я бы все равно согласилась. И незачем было здесь интриговать… Кроме того, если угрозы смерти не существовало, то, по-видимому, я заслуживала более нежного и бережного отношения, не такого грубого и эгоистичного, как несколько минут назад. Ведь Рене вовсе не готовился к смерти. Зачем же было убеждать меня в обратном?

Потом мне показалось, что я делаю из мухи слона. Возможно, то, что Рене не сказал мне все сразу, – это простое недоразумение. Может быть, он забыл или не успел…

Ну, а я? Я-то буду казнена! Почему он ни слова не сказал об этом?!

Я поспешно одевалась, чувствуя, что наше молчание становится натянутым. Рене, возможно, был уязвлен тем, что я отказала ему во втором разе. Я уже сама сожалела об этом, но изменять ничего не хотела. Во-первых, в этот раз мне было так больно.

И еще… еще мне уже переставало нравиться то, как он все время говорит о своей победе. О том, что выиграл пари. Да, конечно, это так. И все-таки… Эти постоянные упоминания могут навести на мысль, что добивался он меня из чисто спортивного интереса… И мне вдруг стало горько и одиноко.

Заскрежетал ключ в двери. Вошел тюремщик.

Я шагнула через порог, пронзенная очень горькой мыслью.

«Все было не так, как мне бы хотелось». Совсем не так.

Следователь, багровый от возмущения, рванулся из-за стола:

– Увести отсюда эту негодяйку! А ты… ты помни, что завтра же отправишься на гильотину!

– Я слышала это уже сто раз! – прокричала я в ответ так же возмущенно.

Тюремщик взял меня за локоть, и я была вынуждена выйти. Подобные сцены повторялись вот уже больше месяца. Раз двадцать меня вызывали к разным следователям, которые задавали мне один и тот же вопрос:

– Где сейчас барон де Батц? Скажи, и мы сохраним тебе жизнь!

Если бы я даже верила в искренность подобных обещаний, я бы все равно молчала и повторяла о Батце лишь самые общие сведения, известные каждому, кто хоть немного слышал о бароне. Тогда мне угрожали гильотиной, всяческими карами и пытками, хотя ни одну из этих угроз не привели в исполнение. Идиоты, они не понимали, что запугать меня можно лишь встречей с Сен-Жюстом.

Я вернулась в камеру, достала бумагу, перья и чернильницу, но долго не могла начать писать. Хоть подобные допросы повторялись часто, после них я все-таки нервничала. Понадобится время, чтобы преодолеть эту взвинченность. У меня даже пальцы, сжимающие перо, слегка дрожали. Но я пересилила себя и стала писать.

Батц просил, чтобы я подробно рассказывала ему о каждом допросе, поведении следователей, сведениях, которыми они больше всего интересуются. Я честно исполняла этот пункт нашего соглашения, но, признаться, все это мне уже надоело. Я была в тюрьме больше месяца, и необходимость этих регулярных письменных донесений становилась для меня все более и более сомнительной.

Но за эти донесения Батц через верного человека передавал мне деньги. Шмыгнув носом, я с удвоенной энергией заработала пером, не обращая внимания на то, что за мной пристально наблюдает Шарпантье – гнусный тип, местный тюремный доносчик, пытающийся таким образом спастись от гильотины. Деньги Батца были для меня очень важны. Они давали возможность достойно содержать себя, не опускаясь и не превращаясь в животное. Благодаря этим деньгам мы жили в неплохой камере, имели постельное белье, сносную пищу, гарантированный кусок мыла в неделю, возможность выходить гулять к решетке и стирать одежду. У нас были гребни, шпильки, иголки и нитки. Здесь, в Ла Форс, эти мелочи приобретали необыкновенную ценность. Ради них стоило раз в день настрочить сообщение Батцу.