– Ну-ка, всем разойтись! Это золото принадлежит Республике, мы передадим его в Трибунал!

– Она, видно, хотела кого-то подкупить! – раздался голос.

– И выходила из дома Дантона.

– Не выходила, а входила. Это она ему деньги несла…

– Чертова кукла! Эмигрантка, ясное дело! Протянутое мною свидетельство сержант даже не стал рассматривать.

– Теперь это не имеет никакого значения, – изрек он сурово. – Ты арестована.

Солдаты аккуратно собирали рассыпавшееся по брусчатке золото.

Я вздохнула. Слова сержанта не вызвали в моей душе никакого отклика, в тот момент мне было все равно, и хотелось только, чтобы все закончилось как можно скорее.

Ворота Люксембургской тюрьмы захлопнулись за мной через пять минут.

– Твое имя?

– Сюзанна де ла Тремуйль де Тальмон.

– Возраст?

– Двадцать три года.

– Профессия?

– Без профессии, – сказала я после короткого размышления.

Эта процедура водворения в тюрьму уже становилась для меня привычной. Канцелярист, внимательно приглядываясь ко мне, записывал мои приметы. Я равнодушно огляделась по сторонам. Люксембург показался мне и чище, и лучше Шантийи. Правда, я несколько сожалела, что попала сюда. Но ведь Батц обещал, что рано или поздно мы с Изабеллой и Авророй соединимся в одной тюрьме.

Мысленно я еще раз припомнила все, что должна буду говорить. Мне нужно было нагромоздить гору лжи, но я ни малейшего стыда не чувствовала. Это просто еще один способ мести. Я была уверена, что выйти живой на свободу мне не удастся, но, по крайней мере, я причиню вред республиканцам. Иногда я даже чувствовала что-то похожее на благодарность к Батцу – за то, что он дал мне такую возможность.

– Камера номер четырнадцать!

Тюремщик сзади меня загремел ключами.

Пока мы шли по коридору, я сразу приступила к тому, что мне нужно было больше всего. Тюремщик оказался сговорчивым, а деньги Батца пришлись очень кстати. Мы договорились о следующем: за су в день он устроит меня в чистую и светлую камеру, дополнительно за тридцать су достанет хороший тюфяк, за десять ливров в неделю будет приносить мне хлеб и молоко с рынка. За некоторую плату тюремщик согласился перевести ко мне Изабеллу и Аврору, если они здесь появятся, а также передавать письма, которые я напишу, по адресу. И разумеется, закрывать глаза на то, что у меня будут чернила и перья.

Он распахнул передо мной дверь камеры, и мы расстались в самых лучших отношениях.

Камера – а вернее большой каменный зал – была так заполнена заключенными, что на мое появление никто не обратил внимания.

Я спустилась по нескольким ступеням вниз, заняла одну из свободных кроватей. Она была узкая, железная, застланная казенным коричневым одеялом, но по сравнению с Шантийи показалась мне роскошной. Высоко надо мной было маленькое окно, наспех забранное решеткой. Я заметила, что многие кровати отделены друг от друга простынями, и решила чуть погодя поступить так же, чтобы иметь хоть немного одиночества.

В противоположном конце камеры пылал камин, но там, где сидела я, было немного прохладно. Холодом тянуло и от каменной стены. Я подумала, что, когда другие места освободятся, я займу кровать поближе к огню. И только потом поняла всю жестокость этой мысли.

– Сударыня, не сдадите ли вы деньги на дрова и уголь? – услышала я женский голос.

Вздрогнув, я подняла глаза. Ко мне обращалась миловидная девушка в белой кофточке и темной юбке, совсем еще юная, лет семнадцати.

– Что?

– Чтобы было отопление, мы собираем деньги на уголь. Можете ли вы сделать свой взнос?

Подумав, она добавила:

– Это, конечно, не обязательно. Но желательно.

– У меня есть деньги, мадемуазель.

Я протянула ей ливр.

– Только, пожалуйста, сделайте так, чтобы топили пожарче.

Она опустила монету в специальный полотняный мешочек.

– Это моя обязанность, сударыня. Мне так приятно быть чем-то полезной.

– Можно ли узнать, кто вы? – спросила я улыбаясь.

– Дезире. Дезире де Курби. По крайней мере, до сегодняшнего вечера.

– Почему до сегодняшнего?

– В семь вечера я стану виконтессой д'Эрвильи.

Мало-помалу я понимала, в чем дело.

– Вы обвенчаетесь? Здесь?

– Да. Здесь есть священник.

Она весело произнесла:

– Если хотите, приходите на наш свадебный ужин.

– Вот как, будет и ужин?

– Да. Салат из капусты, пирог и вино.

Эта милая Дезире, казалось, абсолютно освоилась с тюрьмой. Ее даже не тревожила мысль о том, что поздно вечером явятся жандармы со своим всегдашним списком и что в камере станет меньше людей. Их повезут в Консьержери – преддверие гильотины…

– Вы давно здесь? – спросила я тихо.

– Пять месяцев.

– А господин д'Эрвильи, ваш жених?

– Только три.

– И в чем же вы обвиняетесь?

– Я – в том, что аристократка. А он защищал свою арестованную сестру.

У меня сжималось сердце, когда я смотрела на Дезире. Возможно, она слишком молода, чтобы сознавать весь ужас положения. Всю чудовищность происходящего.

– Здесь только аристократы, Дезире?

– Большинство. Вы придете?

– Да, – пообещала я.

– А как вас зовут? – поинтересовалась она.

– Принцесса де ла Тремуйль.

По лицу Дезире промелькнуло удивление. Она отошла от меня, но я видела, как она что-то прошептала на ухо другой женщине – видимо, обо мне. Что ж, теперь у меня не будет необходимости представляться каждому.

Рядом со мной какой-то толстяк читал Вольтера, время от времени гневно подчеркивая абзацы карандашом. Другой мой сосед, старик лет семидесяти, вежливо обратился ко мне, спрашивая, не помешает ли мне запах его трубки. Я сказала, что пет. Мы разговорились. Его имя было Луазроль, он был генерал-лейтенантом королевской армии и в Семилетней войне потерял ногу. Вместе с ним в тюрьме сидел его молодой сын.

– Вот он, видите? Спит, – с нежностью произнес старик. – Это все-таки лучше, чем просто ожидать вечера.

Приближение вечера все ожидали с жутким страхом. Придут жандармы со списком и увезут кого-то в Консьержери. Но кого? Этого никто не знал. Пожалуй, только я знала, что не меня.

Меня еще будут допрашивать, водить по комнатам. Мне еще предстоит выполнить свою задачу. И только тогда Фукье-Тенвиль вспомнит обо мне и внесет мое имя в список.

Мне стало тошно; отвратительно засосало под ложечкой. Почему я не попросила у Батца цианистого калия? Все лучше, чем гильотина. Хотя, как утверждает революционный медик Кабанис, при гильотинировании ощущается лишь «легкая свежесть» на шее.

Но, как ни странно, на некоторое время я уснула, натянув на себя одеяло. И снова мне приснилась Эстелла де ла Тремуйль, и снова она уговаривала меня вернуться в Бретань. Я не понимала, почему этот сон повторяется и какой в нем смысл. Уж сейчас-то, в тюрьме, я никуда не могла вернуться.

Проснулась я уже вечером. За полотняной занавеской с помощью других женщин прихорашивалась Дезире де Курби. Я услышала, как жалобно она сетует на то, что у нее нет даже подобия фаты, и вновь поразилась. Эта девушка явно не понимала, в каком ужасном положении находится. Но сколько наивного мужества было в этом непонимании.

Я оглядела свое нарядное платье и, внезапно, решившись, ровной полосой оборвала широкое белое кружево, обрамлявшее подол юбки. Юбка будет чуть короче, но это не беда. У меня в руках теперь была почти настоящая фата. Я подошла к занавеске.

– Кажется, я могу помочь вам, Дезире.

Она вскрикнула от радости и сразу же набросила кружево на волосы. Я помогла ей живописнее уложить его. У других женщин нашлись даже шпильки.

– Вы прелестно выглядите, – сказала я ласково.

Под руку со своим женихом, юношей лет двадцати, она шла к наспех сооруженному алтарю, гордая и счастливая. Отец Ансельм, неприсягнувший священник, был таким же узником, как и мы. Он обвенчал влюбленных по всем правилам. Я стояла и поражалась. Я никак не ожидала, что в тюрьме будут заведены такие правила.