Отец усмехнулся.

– Успокойтесь… Я только хотел убедиться, что в этом ребенке течет наша кровь, что он наш, а не принадлежит тому дрянному племени виконтов…

– И вы убедились?

– Вполне. Вы бы видели, какой он вспыльчивый, какой у него горячий нрав! Он – точная копия моего отца, его прадеда Жоффруа.

Я озадаченно умолкла. Мне никогда не казалось, что Жанно вспыльчив. Но ведь я сама видела, как он зашелся гневным криком, когда один из солдат отца попытался отобрать у него пистолет, опасаясь, что он может выстрелить. Но Жанно мой, только мой!

– Вы не имеете права воспитывать из него солдата. Я не хочу, чтобы он когда-нибудь ушел на войну и его там убили!

– Вы волнуетесь совершенно не о том.

– А о чем волнуетесь вы?

– О том, что этот ребенок – незаконнорожденный… Какую фамилию он будет носить, когда вырастет?

Я устало покачала головой.

– Какая разница! Дворянские приставки теперь стали указывать не на аристократизм, а на гильотину.

– Ах, Боже мой! – воскликнул отец раздраженно. – Да неужели вы полагаете, что эта суматоха будет продолжаться вечно? Придет твердая власть, и тогда станет очень важно, какая у Жана фамилия.

– Мне это безразлично. Сейчас нужно думать не об этом.

– Думайте о чем угодно, на то вы и женщина. Я подумаю о будущем своего внука.

– И чего же вы хотите?

– Чтобы он носил нашу фамилию, чтобы король присвоил ему имя де ла Тремуйлей де Тальмонов.

– Король! О каком короле вы говорите?

– Если нет короля, то есть регент, граф Прованский.

– Ну да! Король в Тампле, а регент в Кобленце или Митаве! Нечего сказать, это близко!

– Предоставьте это мне, – жестко сказал отец.

Блики костра освещали его лицо. Я опустила голову. Все разговоры о фамилии казались мне неуместными и бессмысленными. Ну конечно, если мы окажемся в Вене… Только я еще ничего твердо не решила.

– Послушайте, – сказала я тихо, – если вы так уж горите желанием дать Жанно громкое имя, я знаю…

Некоторое время я задумчиво смотрела, как пляшут в ночной темноте красные языки пламени. Лес казался странно притихшим, неслышно было даже бормотания солдат; верхушки огромных сосен выделялись на фоне черного неба почти ажурным темно-лиловым кружевом. Нельзя было заметить ни одной звезды, и только сполохи костра освещали опушку. Поразмыслив, я продолжала:

– Я знаю, как вам облегчить эту задачу.

– Что же именно вы знаете?

– Я знаю, как сделать графа д'Артуа мягким как воск. Давно, еще в Турине, он обещал мне позаботиться о Жанно… Если напомнить ему об этом, он заставит регента, графа Прованского, выдать вам необходимую бумагу.

– Почему же граф д'Артуа станет хлопотать за нас?

Голос отца прозвучал настороженно. Если бы такая мелочь, как ложь, еще могла бы меня смутить, я бы неминуемо ощутила стыд. Ведь я солгала графу д'Артуа. Боже, как давно это было – словно в другой жизни.

– Принц уверен, что Жанно – его сын. Я много раз твердила ему об этом, и он поверил. Если вы ненавязчиво намекнете на это обстоятельство, Жанно без промедления получит титул принца и имя нашего рода.

– Это правда?

– Что?

– Что граф д'Артуа – отец Жана.

– Разумеется, нет. Вы же знаете, что Анри де Крессэ…

Я не закончила, да и отец не слушал меня. Казалось, он глубоко задумался. Что он ответит мне? Возможно, будет возмущен, как истинный аристократ, узнав, что его дочь опустилась до откровенной лжи? Нет, для отца это было бы слишком. Он никогда не вел себя как Ланселот или Персифаль; у него слишком много для этого здравого смысла.

– Кто еще знает имя настоящего отца Жана?

– Почти никто. Вы, Маргарита и я…

– Не продаст ли ваша горничная эту тайну?

Я тихо рассмеялась.

– Маргарита служит нашему семейству тридцать лет, а для меня она стала матерью. Ее не касается даже тень подозрения.

– Стало быть, вы сделали правильно. Я тысячу раз предпочту ложь, чем отцовство Анри де Крессэ. Спасибо вам за то, что откровенно признались. Это поможет мне вернуть Жану титул… А сам Жан – ему бы тоже не мешало быть уверенным, что принц крови – его отец. Не рассказывайте ему ничего о виконте.

Уставшая, я завернулась в бурнус; под головой у меня было седло. Таковы лесные ночевки… Я уже привыкла к ним. Лето выдалось теплее, мягкое, было почти приятно спать на воздухе. Если бы еще меньше досаждали комары… Широко открытыми глазами я смотрела в бездонное темное небо. Впервые за много месяцев я пребывала в спокойствии; мне не нужно было никуда бежать, ни от кого скрываться. Все предосторожности принимались за меня, я не знала никаких забот. Именно поэтому во мне возникало чувство благодарности к отцу…

И еще я вспоминала Рене. Его лицо всплывало перед глазами как бы сквозь туман, я лучше помнила его бархатный голос, его иронию и насмешливые искры, плясавшие в глазах. А еще, то томное, сладострастное желание, разливавшееся по телу, когда он прикасался ко мне. Каким он должен быть хорошим любовником, а я так и не узнала этого… Мы вели себя как дети, я кокетничала, выжидала, сама не зная чего… Бред сладостных воспоминаний рассеивался, я снова была буквально раздавлена отчаянием. Мы впустую потеряли шесть месяцев, без конца выясняли отношения… А теперь Рене в тюрьме; меня столько раз насиловали и унижали. Даже если нам суждено снова встретиться, он не простит мне этого. Хотя видит Бог, я ни в чем не виновата.

Чтобы отвлечься от мрачных мыслей и не расплакаться, я тихо поднялась, подошла к детям, мирно спавшим на соломенных тюфяках. Жанно, как всегда, сбросил с себя одеяло, одну руку своевольно откинул в сторону, прямо на лицо Авроры. Я осторожно склонилась над ним, мягко прикоснулась губами ко лбу.

– Мой маленький принц, – прошептала я. – Спи! И расти побыстрее. Мне так хочется, чтобы ты стал взрослым и сильным.

Он не слышал моих слов и тихо дышал во сне. Я еще раз поцеловала его, поймав себя на мысли, что принц, пожалуй, был прав, и Жанно лучше пока ничего не знать о своем настоящем отце.

Замок Шато-Гонтье был нашим родовым, но заброшенным поместьем. Возведенный почти одновременно с Сент-Элуа в XII веке во времена Филиппа-Августа, он тем не менее никогда не подвергался перестройкам и до сих пор хранил на себе печать средневековья. Это был большой, мощный замок, прислонившийся к стофутовой скале над речкой и вздымавший свои башни над вековыми дубами, окружавшими его. Крепостная стена несколько обветшала и, уже начавшая разрушаться, скрывала квадратный замковый двор, часовню, казарму, построенную некогда для лучников, амбары и конюшни. Все это было в полном порядке, но казалось таким древним, что невольно увлекало воображение в минувшие столетия.

Везде здесь можно было наткнуться на вещи, помнившие еще средневековье. Здесь не было напоминаний о помпезных эпохах барокко и кокетливых временах рококо. Длинные каменные коридоры освещались дымными ржавыми факелами, голоса под готическими сводами часовни звучали до жуткости гулко… Не было ковров, светильников с мягким светом', изящных зеркал и прочих милых атрибутов, создающих уют; окна тут были узкие, Как витражи в церквах, и тщательно закрытые коваными решетками. Камины топились вовсю, но постель оставалась холодной, а солнце нехотя проникало в слишком большие комнаты. В сундуках, таких тяжелых и окованных железом, хранились роскошная одежда времени Луи XII и даже фолианты, отпечатанные еще при Гутенберге, а сквозняк заставлял бряцать старинные мечи и шлемы, забытые на стенах. Здесь я впервые столкнулась с живыми отголосками истории.

Я бы не удивилась, встретив в мрачной галерее призрак легендарной Эрмелины д'Аркур, второй жены Готье де ла Тремуйля, убитого в 1356 году в битве при Пуатье, когда он пытался освободить захваченного в плен короля Иоанна. Эрмелина д'Аркур с мечом в руке целых три месяца защищала свой замок от англичан, пока одна из английских стрел не поразила ее. Она была моей прабабкой в каком-то там колене. А была еще прелестная Агнеса де Монфор, также жена одного из Тремуйлей, которая больше всего любила строить заговоры. Она предоставила замок Шато-Гонтье в распоряжение принцессы Конде, когда та в 1650 году бежала из Парижа от гнева Анны Австрийской. Потом была целая цепь приключений, побег вместе с любовником под знамена герцога де Бофора и таинственная смерть в одном из походов. Эта принцесса так любила Шато-Гонтье… И Эрмелина, и Агнеса ходили по этим коридорам, спали в той же огромной крепкой кровати, что и я. Они жили во времена достаточно суровые и жестокие, были подвержены влиянию пламенных страстей и любили жизнь с таким пылом, что не задумывались о смерти. Я могла гордиться своими предками; они – и женщины, и мужчины – превыше всего ценили честь и страсть. Возможно, если бы они увидели меня сейчас, то сочли бы лишь бледным своим подобием. Куда XVIII веку до подвигов и преступлений средневековья…