Скрипнула дверь. Появился Брике – покрасневший, замерзший, очень неуклюжий и долговязый.

– Я вам поесть принес, кое-чего на ужин! – ломающимся баском сообщил он с порога, расплываясь в улыбке.

Я тоже улыбнулась. Пока для меня было тайной, как и где Брике живет, откуда он берет и приносит мне лекарства и пищу. Мне для лечения советовали кучу вкусных, но редких в голодном Париже вещей. Для Брике достать их трудности, по-видимому, не представляло. Я не сомневалась, что и для собственного пропитания, и для помощи мне он промышляет воровством, но, видит Бог, не осуждала его за это. Его приход даже заставил меня позабыть то, что я увидела в зеркале.

Из своей необъятной сумки Брике извлекал один за другим горшочки и судки – все похожие, словно из одного сервиза, и сделанные с отменным вкусом из голубого, расписанного цветами севрского фарфора. Это навело меня на мысль, что парень изрядно пошарил в буфете какого-нибудь нувориша.

– Коль уж вы, мадам, остались живы, то с моей помощью быстро поправитесь! Я для вас от души потрудился! А как же иначе! Я-то не дурак, слышал прекрасно, что вам господин доктор прописывал… Глядите-ка: вот это – самое что ни на есть хорошее вино, настоящее бургундское, да еще пахнет как! Это – парочка горшочков с конфитюром, а это – свежая айва… Здесь ростбиф с кровью, только что изжаренный, а это еще какое-то жаркое, не знаю, как оно называется… А в этой кастрюльке – бульон; его только подогреть надобно…

– А ты? – спросила я. – Ты ел?

– Еще как! Меня этот мерзавец долго помнить будет.

Он показал мне на ладони баночку с чем-то черным, зернистым и смотрел на меня с самым торжествующим видом.

– Вот это, мадам, вас живо на ноги поставит!

– Что это такое? – спросила я удивленно.

– Черная икра, вам такое доктор прописал. Есть ее нужно много, и я вам еще принесу… Я и сам ее впервые вижу. Это от самой русской императрицы!

Смутное подозрение зародилось у меня в душе. Сжав холодную руку Брике и глядя ему прямо в глаза, я спросила:

– Ну-ка, признавайся: у кого ты это взял? У Клавьера? Брике и не думал отпираться.

– Ну да, я второй месяц уже наведываюсь в его буфет. И лососину вам оттуда приносил, и вино – доктор говорит, что вина много нужно после родильной-то горячки, а где взять вино, когда кругом голод? Пусть этот мерзавец хоть чем-то с вами поделится. Если уж он вас бросил, то пусть хоть платит! Дочки-то его, правда? А вы из-за них едва не умерли.

И он добавил очень искренне:

– Нужно, чтобы вы поправились, ваше сиятельство. Поешьте! А то от вас нынче только кожа да кости остались.

– Спасибо, – сказала я. – Я обязательно поем, мой мальчик.

Он наклонился ко мне, и я ласково его поцеловала.

Когда Брике ушел, я снова осталась одна – дожидаться прихода Николь. Я устала, но мысли не давали мне уснуть. Сейчас я еще очень слаба, но у меня нет времени поправляться слишком долго. Меня не могут содержать чужие люди, я должна сама позаботиться о себе и своих дочерях, я и так больше двух месяцев пользуюсь добротой и гостеприимством семейства Порри. А еще… еще я должна разузнать что-то о Жанно и Шарло. Действительно ли их отправили к моей мачехе? Мне стало страшно, когда я подсчитала, сколько времени не видела сына.

Больше десяти месяцев… И не было никаких вестей о нем.

В это мгновение мои мысли внезапно вернулись к девочкам. Из-за болезни я видела их крайне редко, лишь в редкие промежутки затишья, и, по сути, я не знала, совсем не знала своих дочерей. Я даже с трудом представляла себе, как они выглядят. А между тем я прекрасно знала, что им уже почти по три месяца, и, хотя они родились недоношенными, чувствуют себя отменно благодаря молоку Николь.

Для меня было неожиданностью то, что родились девочки, – я слишком привыкла к мысли, что у меня будут мальчики. А вышло – две дочурки, слабые, но мужественные, худенькие, но такие беленькие и симпатичные!

– Принесите мне моих детей, – тихо, очень тихо попросила я, когда сестра Доминика вернулась к обеду.

Эта дама, относившаяся ко мне вежливо, но сухо, согласно кивнула, хотя я успела заметить на ее лице некоторое разочарование. Не знаю, может быть, она втайне надеялась, что я откажусь от своих девочек: и они заменят ей и умершего ребенка, и мужа, убитого на полях Голландии.

– Они вполне здоровы, – произнес молчаливый Доминик, пришедший вместе с сестрой. – У них отменный аппетит.

– Только благодаря вам они живы, – сказала я наконец то, что давно было для меня очевидно.

Николь бережно, держа каждого ребенка на одной руке, уложила девочек рядом со мной и, поджав губы, отошла в сторону. Собрав все силы, я приподнялась на локте и осторожно откинула пеленку, закрывавшую личико одной из девочек. «Одной из девочек» – я так говорила потому, что они еще не имели имен. Эта малышка спала. Едва слышное сопение доносилось из ее крошечного носика. Я осторожно, почти мимолетно прикоснулась пальцем к ее щеке – теплой, нежной и бархатистой, словно персик, и сразу же отдернула руку, не желая разбудить малышку. А может быть, я просто боялась встретиться с ней взглядом. Ведь я еще никогда не была ей матерью.

Это была совсем крохотуля, легонькая и маленькая, едва двадцати дюймов росту, с необыкновенно белой, нежной кожей и светлыми, едва наметившимися бровями. Глаз ее я не могла разглядеть, маленький носишко поразил меня своей аккуратностью. Все остальное тельце было спеленуто, и я пока не решалась распеленать его лишь по своей прихоти.

В этот миг другая девочка зашевелилась, засучила спеленутыми ножками, и я, удивленная этим проявлением энергии, поспешила взглянуть на нее. Эта малышка была точной копией той, другой, однако она не спала и ее ясный незатуманенный взгляд был устремлен именно на меня. Она смотрела на меня очень внимательно, личико ее было чуть повернуто, и меня поразили ее глаза – большие, ясные, серые, как растаявшие жемчужины, с густо-черными зрачками. Вряд ли они изменятся с течением времени.

– Она-то и будет Изабеллой, – вырвалось у меня невольно.

Из этой пары барышень она была самой бойкой. Она не спала и так внимательно смотрела на меня, словно уже в свои три месяца умела узнавать людей. Только она и могла быть Изабеллой. Маленькой Изабеллой де ла Тремуйль, моей крошечной Бель.

И снова что-то во взгляде малышки меня поразило. Эти глаза – ясные, серые – кого они мне напоминают? А это личико? Задрожав от гневного предчувствия и забыв обо всем, я потянулась к дочери, которую уже мысленно окрестила Изабеллой, поспешно сняла с ее головки чепчик. Так и есть: светлые, рыжевато-золотистые волосики уже начинали виться.

– Это его ребенок! – воскликнула я пораженно.

Я имела в виду Клавьера. Раньше у меня были лишь предположения, но теперь, когда я рассмотрела своих девочек так хорошо и пристально, предположения переросли в убежденность. Нельзя отыскать более поразительного сходства буквально во всем – в цвете глаз, волос, чертах лица, линии носа и подбородка… Глаза у меня расширились от удивления. Чего я никак не ожидала и чего раньше не замечала из-за болезни – так это того, что мои малышки являются точной копией Рене Клавьера, богатейшего банкира Республики, бросившего меня на произвол судьбы.

Мстительное торжество завладело мною. Дочери – мои, и они ни на унцию не принадлежат тому, другому. Он лишен этого сокровища. У него, быть может, есть сказочное богатство, банки, тысячи ливров и долларов, любовь продажных женщин, но у него нет и не будет удивительного ощущения тепла детского тельца, мирного дыхания, счастливых детских глаз и детских ручонок, доверчиво протянутых к нему. Он не знает, что такое иметь дочь или сына. Он никогда не узнает – я была в этом уверена, – что чувствует мужчина, когда ребенок впервые называет его «отец». Его любят за богатство и золото. Меня мои дети будут любить не за то, что у меня есть, а за то, что я – это я.

– Их надо окрестить, – произнесла я решительно. – Девочки должны встретить Рождество уже католичками.