Мы с Томми ссорились и раньше – довольно часто. Обычно когда я уставала или раздражалась. Почему-то я всегда вымещала на нем гнев. Как правило, все было так: я затевала ссору из-за какого-нибудь пустяка. Например, что делают под кроватью его грязные носки, когда я четко просила либо отвезти их домой, либо положить в корзину для грязного белья.

Томми всегда извинялся, но вечно с ухмылкой. Это бесило меня еще больше, и я начинала на него орать. Сначала он отвечал тем же – пока обстановка не разряжалась. Затем несколько часов мы не разговаривали. После того как мы выясняли, в чем причина размолвки – какой бы она ни была, – мир восстанавливался. Настроение у меня поднималось, и я напрочь забывала, из-за чего взбесилась. Томми вел себя мудро. Он точно знал, когда безопасно подкатить ко мне снова. Как только он это делал, жизнь текла дальше, будто ничего не произошло.

Но раньше он никогда не бросал меня так решительно.

Невзирая на усталость, я не могла собраться с силами и подняться в спальню. Наверное, я надеялась, что Томми вернется и попросит прощения. В раковине лежала гора грязной посуды. Несомненно, ее оставил он. Может, поужинал перед тем, как поехать в больницу. Грязная сковородка, тарелка, стакан, ложки с вилками. Ну почему такая простая задача, как наклониться и сложить все в посудомоечную машину, выше его понимания?

Несмотря на невыносимое желание лечь в постель, я оставалась внизу и ждала возвращения Томми. Время от времени я проваливалась в сон. Но около половины шестого утра я вскочила: в двери заскрежетал ключ.

Я бросилась в холл. Ключ перестал звенеть, и дверь распахнулась от холодного утреннего ветра. На пороге в знакомой красной спортивной куртке стояла Бьянка.

На секунду я опешила. Откуда у Бьянки ключ? А потом вспомнила, как Сельма предложила маме прислать Бьянку, чтобы убрать в доме. Мама, наверное, и дала ей ключ. Но какого черта она делает здесь в столь возмутительный час?

– Доброе утро, Бьянка.

Она не ответила, конечно. Просто испуганно взвизгнула, а успокоившись, одарила меня невозмутимым взглядом и потопала ногами, чтобы согреться. Во все стороны полетела грязь. Что ж, отлично, ей все равно убираться.

Было что-то неправильное в том, как она пренебрегала моей любезностью. Она никогда не отвечала вежливо на мои вопросы, и я невольно воспринимала это как некий вызов. Я заставлю ее уважать себя, чего бы это ни стоило.

– Вы всегда начинаете работать так рано? – спросила я с радушной улыбкой, хотя чувствовала себя ужасно.

– Почему вы не в постель?

– Чашку чая, Бьянка?

– Где ваш пылесос?

– Чашку чая, Бьянка? – настойчиво повторила я.

– Я пью кофе.

Я была не совсем уверена, в чью пользу это очко, но решила не уточнять. В любом случае, пока я не объясню ей все и не покажу, где что лежит, она не сможет приступить к работе. Интересно, что бы она сделала, если бы я спала? Откуда ей было знать, что я сижу внизу и встречу ее в половине шестого утра?

– Присаживайтесь. – Я указала на стул у кухонного стола. – С молоком или без? – Понимая, что все равно больше не засну, я сварила кофе еще час назад. Кофейник стоял на горячем подносе кофеварки и даже не успел остыть.

Бьянка не ответила. Я взяла ключ, который она сжимала в кулачке, положила на стол рядом с кружкой кофе и подвинула к ней молочник и сахарницу. На ключе висел огромный ядовито-зеленый ярлык, на котором размашистым почерком Сельмы был написан мой адрес, имя и слово «НЕ ЗАБУДЬ!». Я улыбнулась.

Я с удивлением заметила, что Бьянка нервничает. Когда она потянулась к чашке, руки у нее дрожали. Она сидела на самом краешке стула, в куртке. Даже сумку не сняла с плеча.

– Давайте, я повешу.

Я потянулась к сумке, но она шарахнулась в сторону. Сумка упала на пол между нами. Бьянка бухнулась на колени и принялась собирать свои вещи. К противоположной стене отлетела чья-то фотография, и я подняла ее.

– Кто это? – с любопытством спросила я. На снимке потрясающе красивая женщина сидела на скамейке у воды. Ноги у нее были босые, а брюки подвернуты до икр. Она смеялась в объектив. Такой беспечный образ всегда наводил меня на мысли о рекламе оздоровительных центров. Женщина была латиноамериканкой: длинные черные волосы, карие сверкающие глаза, все что положено. Она выглядела такой очаровательной и полной сил, что я не могла оторвать глаз от снимка. И было в ней еще что-то, смутно знакомое, но я никак не могла понять, что именно, и это меня беспокоило.

– Моя сестра, – ответила Бьянка, и все встало на свои места. Они похожи. Те же глаза, только у сестры больше. Тот же рот, только у сестры шире. Те же широкие плечи, только сестра на добрых шесть дюймов выше Бьянки. Это классика: одной сестре достается вся красота, а другой ничего. Но дело не только в этом. У женщины на фотографии было открытое лицо. Она казалась какой-то сердечной, веселой, понимающей, тогда как лицо Бьянки было постоянно замкнутым и неприятным.

– Бьянка, она прекрасна, – сказала я и сразу подумала: интересно, как часто она это слышала? Как часто обижалась, что на нее саму никогда не обращают внимания? – Как ее зовут?

Но лицо Бьянки смягчилось. Она взяла у меня фотографию. Она не выглядела оскорбленной, только грустной.

– Мария, – ответила она. – Но уже она не такая. Вот. – Она сунула мне еще одну фотографию. – Вот Мария сегодня.

Я охнула. Если Бьянка говорит, что это одна и та же женщина, значит, так оно и есть, но я с трудом улавливала сходство. Она безвольно сидела в инвалидной коляске и весила явно фунтов на тридцать меньше. Прекрасные карие глаза превратились в обведенные темными кругами провалы на осунувшемся лице. И что-то случилось с ее носом. Я вспомнила маленький прямой носик на предыдущей фотографии, но на этом снимке была отвратительная шишка в середине лица.

– Что случилось? Она попала в аварию?

Я припомнила, что говорила Сельма. Кажется, у Бьянки есть больная сестра, о которой Бьянка заботится.

Глаза Бьянки блестели. Она моргнула, и я вдруг поняла, что она пытается сдержать слезы. Может, подойти к ней и обнять?

– В чем дело? – спросила я как можно ласковее. Ее лицо тут же стало привычно непроницаемым, и вместо ответа на мой вопрос она повторила:

– Где ваш пылесос?

– Бьянка, – сердито произнесла я. – Нельзя пылесосить так рано. Вы всех разбудите.

– Кто здесь? – Похоже, она удивилась.

– Моя мама, помните, вы с ней встречались. И моя подруга Кэт. Она очень устала. Мы должны дать ей поспать. Она на самом верху. Не спешите туда с уборкой.

– Где спит эта леди? Она снова жить у вас.

Я задумалась. Наконец я поняла, о ком она говорит.

– Анжела уехала.

– Куда она уехала?

– Бьянка, я не знаю. Почему вы пришли так рано? Она пожала плечами, словно это очевидно.

– Я убираюсь у вас, потом убираюсь у мисс Сельмы. Да, это логично. Она втиснула меня до Сельмы.

Она не могла прийти к нам после, потому что ей надо вернуться домой и ухаживать за сестрой. И тут мне в голову пришла интересная мысль.

– Бьянка, у Сельмы есть сестра в Нью-Йорке?

– У мисс Сельма нет сестра или брат, мама или папа. Мисс Сельма совсем одна.

– У нее есть Базз. – Я ждала, что по этому поводу скажет Бьянка.

– Иногда. – Что ж, интересный ответ.

– О, вы имеете в виду, что они встречали Рождество порознь? Но это потому, что ее не было в Лондоне. Вы знаете, куда она ездила? – небрежно бросила я, не глядя на нее и делая вид, будто слушаю вполуха.

– Она быть на побережье.

– Побережье? Пляж? Она ездила на побережье Нью-Йорка? Я думала, она ездила на Манхэттен.

– Нет, – сказала Бьянка. – Не Нью-Йорк.

– Вы уверены?

– Да, я уверена. Она присылала мне открытку. Вот, я показать вам.

Она вытащила открытку из сумки, где явно хранилась куча интересных вещей. Я взглянула на фотографию клочка суши под каким-то утесом. Это может быть, где угодно. Я перевернула открытку и прочитала название места. Где-то в Девоне, но я никогда о нем не слышала. Почтовая марка это подтверждала, а судя по дате, открытку отправили прямо перед Рождеством. Значит, Сельма солгала насчет Нью-Йорка. Все это время она находилась в Англии и тридцать первого декабря запросто могла вернуться из Девона в Лондон.