– Это ты испортила себе жизнь, – начала она.

– Да! – закричала я. – Да, недавно я испортила себе жизнь, но не полностью, не безвозвратно. Я совершила ужасную ошибку, заведя роман с Баззом, но хотя бы признаю это, спрашиваю, что мне делать. Это ты постоянно все отрицаешь, Кэт. Это ты просираешь свою жизнь. Открой глаза! Сделай что-нибудь, пока не…

Я осеклась и молча смотрела на нее. Она подошла к раковине, перевернула бутылку, вылила содержимое и, обернувшись, бросила на меня душераздирающий взгляд.

– Я стараюсь, – произнесла она с неимоверно грустным лицом. – Пожалуйста, пойми. Я собираюсь вернуться на реабилитацию, и, клянусь, на этот раз у меня все получится. Но мне нужна помощь. Я не знаю, почему иногда я так злюсь на тебя. Мне нужна твоя поддержка, Ли, правда. Ты правильно делаешь, что ругаешь меня, но, пожалуйста… пожалуйста, не надо.

И вдруг я поняла, что именно ей нужно. Я должна была ласково подбодрить ее, но только не кричать. Я распахнула объятия, и она подошла ко мне.

– Я самая плохая подруга на свете, – прошептала я, обнимая ее. – Я действительно всех всегда критикую. Я знаю, это неправильно, но я ведь так за тебя волнуюсь. Ты никогда не говорила о своей проблеме. Я просто не знаю, как себя вести. Ты должна помочь мне.

– Договорились. Я не говорила тебе потому, что знала: ты будешь очень ругаться. Я боялась потерять тебя.

– Не потеряешь, – заверила я. – Раз уж мы зашли так далеко, значит, нам надо быть вместе. Теперь я буду, как овечка. Я сделаю все, что попросишь, кроме одного. Я не дам тебе выпить.

– Все-все? – переспросила она. Я кивнула.

– Тогда ты будешь крестной матерью малыша? Мы с Ричи будем очень рады.

– Мне бы хотелось этого больше всего на свете.

– И еще кое-что, – она взглянула на меня.

– Что?

– Мы уже попросили Томми стать крестным отцом, и он согласился.

Что? Она связалась с Томми за моей спиной, даже не спросила меня, и он не сказал ни слова, и…

Сообразив, что я себя накручиваю, я заулыбалась. Пора забыть о старых обидах. Пора задуматься о том, что и Томми, и Кэт снова вошли в мою жизнь.

– Я хочу знать только одно: как, черт возьми, я проживу целых шесть месяцев, пока ребенок не родится, – сказала я. – Это будет такое событие для всех нас!

– Ну да, а ты можешь представить, каково мне? – воскликнула она. – Мне будет нужно видеться с тобой как можно чаще.

Но как выяснилось, времени у меня было немного – и к лучшему, поскольку так я хоть не думала о пожаре, Баззе, Фреде и жутких событиях последних шести недель. Мы с Сельмой работали в те недолгие часы, когда она приезжала в Лондон из Манчестера, и я уже ломала голову, какой была бы ее история, останься Базз в живых. Ясно одно: она не стала бы такой выразительной. Но главная мысль Сельмы была не только трагической; она была эмоциональной. Каждый раз, когда она рассказывала, как сильно они с Баззом любили друг друга, вся моя боль поднималась на поверхность, и я чудом умудрялась не выдавать своих чувств при ней.

Сельма была человеком сдержанным. Мы никогда не станем близки, никогда не выйдем за рамки профессиональных отношений, и она рассказывала мне свою историю отстраненно, почти холодно. Описывала, как выдумывала любые предлоги, чтобы остаться с ним, когда он начал ее избивать. Говорила себе, что, если останется, он изменится. Шептала, как невыносимо нежны их занятия любовью после побоев, как это вселяло ложную надежду. Читая эти отрывки, трудно было не поддержать ее решение остаться. Сельма призналась, что сначала часто думала, будто сама во всем виновата. Рассказала о невероятных крайностях, до которых дошла, лишь бы держать свои страдания в тайне, потому что ей было так стыдно. И понемногу раскрывала в книге свое отчаяние. Побои стали постоянными, и наконец она поняла, что должна уйти от мужа.

Книгой Сельмы я гордилась больше, чем всеми предыдущими. Особенно меня поразило то, что Сельма никогда не забывала, что пишет книгу для женщин не столь удачливых, как она. Она признала, что у нее были деньги и что ей повезло так, как не повезло многим другим. Но с самого начала книги она призывала к борьбе. Не давайте ему ни малейшей возможности, советовала она, невзирая на то, что сама терпела так долго. Неважно, как сильно вы его любите, вы должны уйти от него, едва он поднимет на вас руку. Убеждайте его обратиться за помощью, но не оставайтесь с ним. Эта мысль повторялась на протяжении всей книги до того момента, когда Сельма прибежала искать приюта в моем доме.

Разумеется, попытка Базза спасти ее в последней главе явилась кульминацией раскаяния – драматичнее их самого сладкого примирения, – а его смерть сделала ее историю совсем душераздирающей. Но даже в горе Сельма по-прежнему утверждала, что не вернулась бы к нему.

Мы сделали свою домашнюю работу. Мы ослепили читателя ужасающей статистикой о насилии в семье по всему миру; мы дали совет, что делать после того, как вы только что ушли; мы привели анкеты, способные выявить склонность к насилию. Но в результате получилась сногсшибательная история человека, чье лицо трижды в неделю появлялось в тринадцати миллионах гостиных. Женевьева объявила, что не будет никаких трудностей с «продажей, твою мать». На мой взгляд, довольно неожиданное высказывание для человека, которого во время нашей первой незабываемой встречи Базз описал как «очарование в бледно-розовом и сиреневом».

А потом, как только мы закончили первый черновик и я уже закатывала рукава, чтобы внести исправления перед вручением книги Женевьеве, Томми объявил, что помощница Норин со своим мужем переезжают в Австралию. Но, прибавил он, это подсказало ему отличную идею.

Может, я перееду к нему и сама позабочусь о Норин, пока он на работе?

То одно, то другое, и с тех пор, как я переехала к Сельме, мы с Томми виделись редко. Периодически, когда он заходил, я замечала, что ему неловко. Томми не строил из себя бог весть что, и это мне всегда в нем нравилось. Бывали моменты, когда мне хотелось, чтобы у него было больше стремлений в жизни, но его явная нелюбовь к показной роскоши казалась мне правильной.

Я с головой ушла в книгу Сельмы и, хотя время от времени ездила на Бьюдли-стрит, делала это скорее чтобы повидать Норин и немного с ней посидеть. Мы с Томми не ругались, часто разговаривали по телефону, но, как ни странно, я начала очень по нему скучать.

В некотором роде мне это нравилось. Я смаковала тоску по нему – это был новый опыт, новое переживание. Раньше, когда Томми не было рядом, я думала о нем, временами нуждалась в нем и звала в гости, чтобы удовлетворить эту потребность: либо в качестве любовника, либо как защитника от жестокого мира по ту сторону двери. Но как ни ужасно признавать, после восьми лет тесного общения (кроме четырех месяцев, когда мы разошлись) я впервые действительно скучала по нему. То же самое я чувствовала, когда мы только начали встречаться. Нечто вроде необъяснимой жажды. Именно так я скучала по его надежному мощному телу за кухонным столом или в постели. Я скучала по его запаху. Его феромонам. Томми мог быть неряхой, но всегда оставался скрупулезен, если дело касалось чистых рубашек и нижнего белья.

Это было неожиданно, но приятно – я скучала по его постоянной способности меня удивлять. Однажды, когда он был на работе, я заехала к Норин и нашла свидетельства – книги и аудиокассеты – того, что он изучает русский язык. Сначала я беспокоилась, что он собрался заказать себе невесту по Интернету – говорят, русские женщины очень красивы. Но оказалось, что новый владелец «Челси» – русский, не говорящий по-английски, и Томми лелеял надежду стать его переводчиком. Не такая уж безумная затея, как сначала казалось: через несколько недель Томми тараторил уже вовсю. Разговаривая со мной по-русски, он, наверное, нес тарабарщину, но произношение было хорошим. У него врожденный талант к языкам, с Мари-Шанталь или без. Кто бы мог подумать?