Оклемалась… Качает головой.

— Вот уж ох и вправде… Спасибочки скажешь… Разуважила… А как хотел батько отдать в место, покудова ветры не обдули да собаки не облаяли, так ты поперёк… А теперича-то как, залётная?.. А что изверг-молчушник твой? Из поганого ружья мало пристрелить! Мураш мохнорылый!

— Муж…

— Муж?! По такой лавочке — как в штанях какой, так и муж! — знаешь, скоко их, котов купоросных, бегает! Попомнишь ты эти лихостные игрища!.. Пойду-ка… Нехай напрядеть тебе на кривое веретено!

В коротких словах мамушка говорила с отцом.

Приявились они из дому помилуй как скоро.

Я ждала, что отец ядром выскочит с какой-нибудь штуковиной наподобие вожжей бугром на руке, а он вышел ни с чем да какой-то весь из себя тихий, тень тенью, какой-то виноватый с лица.

Стал на крыльце, сложил перед собой руки в замок. Губы кусает.

— Иль я у Бога телка съел? — в печали молвит, а у самого пот по лицу. — За что ж судьбина так?.. Вот вам, Михайло Андрев, явленье второе, — смотрит искоса мне на живот. — Вишь, какие у молчуна богатыя речи! У нас в роду и старикам такое не в память…

Стою я навытяжку, как ружьё. Стою ни жива ни мертва.

— Отец… честное слово… мы… не хотели…

— Знамо… Ну да кто же спорит? И разве я что против говорю? Эха-а… Ангельски каемся, да не ангельски согрешаем… Что самого-то сукиного кота не видать? Иль в мышиной где отсиживается норке?

Набычилась я, что твоя середа на пятницу.

— Зачем же, — бормочу, — в норке… С Верхнего Лога солому возит.

— Что он-то поёт?.. А старики?

— И сам, и отец-мать в одну руку играют… Не противься я — давнушко б сосватали.

— А ты-то что проть шерсти? Нелюбый?

— Вот ещё…

— Тогда что ж?

— Да робела все… не знала…

Отец перебил меня:

— Чего девка не разумее, то её и красивит! Вот что… Не рука тебе тянуть… Говори с сукиным козлом, говори, что хошь… Куда б там дело ни бежало, абы мне ехало к венцу. В первое же вот воскресенье велю сослать под венец. Вашему греху один венец судья!

— Вообще-то… Нам венчаться нельзя…

— Это почему ещё, а раскидай тя в раны?!

— И я и Валера… в комсомол записанные… Активные…

— Что активные — вижу. Не слепой. А дальше что?

— Какой же мы пример дадим?

— Не спорю. На беду, пример ваш ни кансамолу, ни дьяволу не гожается… — Подумал вслух: — Это что ж за песня? Как кансамолий, так уж по-людски и обзакониться не смей?

— Отчего же… А вон загс на что, по-вашему?

— Да ты смотри мне! А то я так возьму тебя за тот проклятущой загс, что голова вспухнет! Ишь, какая хитрая — тихомолком рвёт мешки! Да покуда таскают меня ноги, не узнаешь, с какого боку отворяются двери у того антихристова загса!

Заплакала я да и пошла к Валере домой, пошла да так и осталась там…

Отвели нам комнатёшку, стали мы жить без расписки, без родителева благословения, без свадьбы…

В скорых месяцах нашёлся у нас мальчик.

Выписали меня.

Не успела я занести ногу за больничный порожек — вот он вот и Валера в белой сатиновой рубахе, кою разве что и заставишь его надеть в немалый годовой праздник.

Увидал меня — невозможно сконфузился, не знает, куда и глаза подеть.

Конфуз конфузом, а подбёг, в неловкости взял ядрёного сынишку на руки и в большом торжестве понёс — как чурбачок.

Несёт — боится дохнуть. Под ноги и редкого взора не пустит. Мне и боязно, и смех донимает.

— Валер, — говорю, — а дай покажу, как надо.

— Как могу, так и несу. А к бабскому сословию мы, мужики, на поклон не пойдéм, — и жмётся бритой, не в первый ли раз в жизни надушенной щекой к маленькому.

Маленький играет себе глазками, а мы лыбимся, будто тебе какие малахольные, незнамо где подгулялые.

Вот на Рассветной завиднелся плетень, бок отцова подворья. Валера клонит голову к конверту.

— Дрýжа, это, знаете-понимаете, хорошо, что ты смеешься. Да пора и за дело… Распишитесь в получении первого боевого задания. Поздоровкайся с дедуней… Так ты поздоровкаешься? А?

Я заглядываю в конверт.

Маленький знай помалкивает себе.

— Сыну, ты мне всю панихиду ломаешь, — не без сердца уже говорит в таких словах Валера и косится на ближнее окно моих стариков. — Понимаешь, многострадальный дедуся на боевом наблюдательном пункте, — отец и в самом деле выглядывал из-за занавески. — Так спеши ж, ядрышко моё чистое, поздоровкаться. Заплачь!.. Запой!

Но маленький наш не спешил. Всё молчал, играл себе глазками, словно помимо этого ничегошеньки-то другого и не мог.

Валера сглотнул, стал втихую дуть маленькому в лицо.

Маленький насуровился, круто повёл плечишком и заплакал. Звончатый, бунтовской голос вспорол тишину.

Почитай в тот же миг на крыльце просёкся отец. Босой, в рубахе поверх штанов, сунулся бегом к калитке.

— А доченька!.. А сыночек!.. А внучок!..

Выбросил в мольбе руки вперёд, Валера и подай пузырика.

— У всякого, — рокочет отец, в большой радости вскинул наше зернятко перед собой, — свой сын по локоть в серебре! Во лбу ясный месяц! В затылке часты звёзды! — Он скоком обкрутился, держа на вытянутых ручищах мальчика и показывая его на все стороны. — Добрый сыновец — всему свету завидище!

«Эко взыграла душа у старого…» — с грустью подумала я.

— А дражните, дражните-то как? — шлёт в улыбке вопрос. — Ну что — в нос те колечко! — плечьми дёргаете? Назвали, назвали малечу как, спрашиваю.

Мы с Валерой переглянулись.

Я всегда поважала отца; и когда почувствовала, что наладилась тяжелеть, я сказала Валере, как там ни крутани потом жизнёнка, а будь у меня первенькой хлопчик, в обязательности назовем по отцу. Михаилом.

Валера положил мне согласность.

Сейчас я спрашивала Валеру глазами, помнит ли он про наш уговор.

Сперва Валера вроде того и не понимал моего долгого безотрывного взгляда. После с корильным смешком шлёпнул себя в слабости, не больней, как муха крылом, по лбу подушками пальцев, ответил родителю:

— Мишаней… Мишаткой назвали…

— Шутки шутите!

Отец пустился гонять удивлённо-сердитые глаза с меня на Валеру, с Валеры опять на меня.

— А на что нам шутить? — Валера это. — Мы всё ладим серьёзно.

— Оно-то и хорошо, что серьёзко! Только на кой дитю моё подлючкино имя пришпиливать? Это ж сказать… Только из-за меня… За месяц друг дружке слова живого не послали… В сам деле… Совстренемся где на улице — рраз друг к дружке горшками. Мол, не знакомы и не ж-жалам! Ну а на что было заваривать такую тесноту — свару? А скоко слёз лито?.. — и повинно косится на меня.

— Слёзы, па, — говорю я, — у русачек без переводу. Такое добро… На потоп хватит. Были вчера, сыщутся и назавтре, ежель как прищучит…

— Да что его вспоминать? — встрял Валера. — В житейском котле все перетолчётся…

— А куда ж денется? Перетолкётся… — соглашается отец. Он строит козу мальчику, спрашивает с весёлостью в голосе: — А на какую фамильность героя припишете этого?

Расплох любого губит.

Мы как-то ещё и не думали вовсе об этом.

— Ну что друг на дружку уставились молчаком? — наседает без злости. — По бумажкам вы всё чужие?

— Вы ж против, — кольнула я.

— Видали, я против и — ша, земля стала! А ты б положила делу свой ум. Не побежала ж перед своим потаённым подвигом за советом ко мне — не померла. Откинула б мой запрет — не помер бы и я. Не всяко, дочка, пустое стариково слово ладь в строку. Оно, вишь ли, всякий старец о-оченно горазд в свой ставец… Дед спуста брыкается. А тут… Вот что, соколятки… Не нравится вам наша церква, ну и Господь с ей. Поняйте в свою церкву — в загс. Абы и у вас, и у Мишатки был полный в бумажках глянец. Бумажка что? Дунь — нету! А в свою времю силу какую ещё явит!.. Да ну что я, старый пёс, забрехался у калитки? Явите божескую милость, пожалуйте в хату на чашку чаю. Вас там мать что ждёт. Как Бога!