Много ж за день таким «струментом» возьмёшь…
А вечером, по черноте уже, все мои из бригады продирались по одной к дальней станции, что не взял ещё немец.
Дошла я до края поля и стала, а чего стала, и себе не скажу. Дальше не идут ноги хоть ты что.
Отошла чуток, кинула взор за спину — назад понесли ноги сами…
Присела. Зажгла спичку.
Горит под рукой. Потрескивает…
Пламешко разохотилось, потянулось, лизнуло палец.
«Ну, кидай!»
Не кидаю… Дую на спичку…
Чиркнула снова…
Весь коробок перевела. Не последнюю ль уронила…
Отдала я свой Хлебушко огню да и заплакала…
14
Не помрёшь, так не похоронят.
Раньше, ещё третьего дни, была я в районе. Просилась от девчат послать нас куда нужней.
Раскомандировка вышла такая: не сможете уйти с тракторами, едете к северянам валить лес.
Как добирались… Это тыща и одна ночь…
До того как раздать пилы, нам въяснили всю науку, как брать лес.
Мы всё поняли, где-то даже за то расписались.
Расписались и забыли.
У них своя учёная наука.
У нас, у баб, своя, природой даденная.
Подрежем дерево — с криком рассыпаемся кто куда на все четыре ветра.
В обязательности летишь до первого кусточка.
Добежала — стоп!
Дыньку[11] свою в кусточек, ягодку кверху и в такой бесстыдской позитуре стоишь-отдыхаешь. Для надёжности натуго закроешь глаза, уши заткнешь и радёшенька-рада.
Как же!
Раз головушка в кустах, никакая лесина не посмеет накрыть тебя. До смерти уверена, что беда тебе и пальчиком никогда не погрозит.
Ан нет…
Судьба всё ж уронила сосну мне, непутёвой бригадирке, прямо на окаянную копилку[12] — куцапым суком в самый затылок.
Вырвали сук из головы.
Волоса, как потом говорили мне, не видать. Всё кровь!
Что делать?
Делянка наша у чёрта за межой. Ни до какого селенья за день и на аэроплане не докувыркаешься. А и докувыркаешься — утрёшь нос и назадки.
Война.
Лекарствия да врачей и на худой помин нету.
Тамошняя бабуша одна — а дай ей Бог доли! — вспомнила старое средствие. Навела на погожий ум.
Выплеснула из ведра воду. Скомандирничала:
— А ну-ка, девонюшки! А ну-ка, девьё! Скорей давай по порядку садись да до́йся!
Напруденили девушенции с полведра.
Воткнули меня балбесной башней в то ведро и ну промывать.
А соль.
Заело. Я в память и вернись.
Гляжу, а на всем разбросаны взбитые перины снега. Гляжу и дивлюсь, будто впервые вижу те перины. Будто впервые вижу и инёвые кружева, и в наледи хвоинки…
С неделю провалялась я в бараке чуркой.
Колюшок надо мной всё власть держал.
Он мне и доктор. Он мне и нянечка.
То воды свежей принесёт. То поесть что там подаст. То печку в мороз истопит среди дня, и у меня до самого уже до вечера живёт тепло.
Пока болела — отдохнула.
Как же в лесу сытно спится!
Поотлежалась, оклемалась — Бог миловал, никаких так заражений у меня не завязалось — с грехом впополамки поднялась да и пошла помаленьку снова валить лес.
Да поумней уже.
Не летишь теперь прятать пустую бестолковку в куст, а стоишь и подрезанное дерево правишь куда на простор, где мелколеса поменьше. Клонишь и смотришь, что оно да как.
Всё ж та сосна голосу мне поубавила.
Стала я говорить тише, с малым как вроде хрипом.
А так всё другое что ничего. Без повредительства.
Крепка так, жива, одно слово.
15
Ищи добра на стороне,
а дом люби по старине.
Всего половину года похабил немец нашу сторонушку.
Как только выгнали пакостника в толчки, поворотили мы оглобельки под стон февралёвой пурги к стенам к своим родимым.
Пешедралим с Курбатова.
Со станции…
И чем ближе Острянка, всё живей, внахлёстку, перебираем в смерть усталыми ногами. Всё чаще не одна, так другая сорвётся с ходу на бег. А за одной овцой и весь калган молча понесся вприскок, скользя да падаючи.
Добегаем до возвышенки, откуда наихорошо видать Острянку.
Господи! А где ж Острянка?
Избы где?
Скачем глазами из края в край… Нету…
Глядим друг на дружку… Заговорить никто смелости в себе не сыщет.
В глазах у всех одна надежда: «Может, снегом забило? За большим снегом не распознать…»
Упрели бежать.
Бредем как пьяные. Будто только вот что вошли в крепкий градус.
А сами боимся увидать то, про что каждая про себя уже знала и знала, пожалуй, ещё там, в вологодских лесах.
Вошли вроде в проулок. Но где хаты?
— А во-о-он катушок, — тычет зорковатая Нинушка в горький сараишко, такой плохущой, — ну тебе честным словом подпоясан, тем и держится. — Живой катушок. К кровельке пристёгнут кривой столбок дыма.
— А в соседях с катушком, кажись, землянка… — надвое, с сомненьем роняет Манюшка и из-под руки вглядывается в свою находку.
— И рядом…
— И вон ещё землянка…
— И вон…
Пони́жала Острянка наша.
Ушла, бездольная, в земляночные норы…
Минутой потом, как вошли в серёдку села, нас завидели. Завидели и в слезах посыпали к нам из землянок.
Обнимаются. Жалятся:
— Чёрно было под немцем…
— Хлеб заставлял жать ножом и по соседским деревням…
— Живность всю полопал…
— Избы все огнём с земли-корня смёл…
— А ваша, — докладствуют мне, — в полной невредимости. На всю Острянку не одна ль и убереглась.
— Ка-ак?
— Да как… Наступали наши… Ядрёно так ломили с лога. Вражина и засуматошься, как мышонок в подпаленном коробе. Наши напирают с одного конца, немец, понятное такое дело, отбегает к другому. Пятится раком, а пакости остатние кладёт-таки. Как отдать какую хату — цоп из огнемёта в соломенную стреху — и за соседнюю избёшку. Прижимает отдать и ту — клюнет огнём и ту… За каждую хатку цеплялся супостат… Каждую хатёнку подымал к небу пламенем. А что погорело острянцев живьём по своим же углам!.. Выйти не выйдешь. Прибьеть… Сиди… Дед Микиток сгорел, бабка Лизавета сгорела, Витюк Сотников сгорел, Валя Мазина и Тоня Диброва сгорели, Федя Ветлов — помнишь, рисовал ещё тебя мальчишечка? — сгорел, Танька Филимониха, Таня Казачихина… Валёна Пусева… Ланюшка Заёлкина… Поди перечти всех… Как отступал через всё село, так ото всех хат один пепел и спокинул. А ваша стояла от порядка в глубинке, вроде отбегла ближе к огородам, вроде как спряталась за садком. В сумятице и миновала её огнёва милость…
Подходим…
В самом деле стоит!
Труба, крыша, стены — всё на месте.
Только двери-окна враспашку.
Добежала я до крылечка — нету моих сил в хату войти…
В слезах упала в высокий снег на порожках.
Манюшка с Нинушкой — они первые шли следом — взяли под руки. Ввели.
— Ма! Ну чего Вы запутались в слезах? Мы ж дома! Радуваться старайтеся!
— Ста… ра… юсь…. — шепчу.
А у самой никакого сладу со слезами.
Смотрели они на меня. Смотрели…
Попадали мне на грудь да как завоют себе…
И не скажу, сколько мы так, гуртом, прокричали, как вдруг все три поворотились на грохот.
Глядим, у раскрытого окна, на полу, сидит на пятках Колюшок.
В поднятой руке топор вверх острым.
Не успела я и спросить, чего это он затеял, как он шибко стукнул обухом по гвоздю, торчал из приподнятой половой доски, стукнул ещё, потом ещё, ещё. Доска уже не горбилась. Послушно легла в одну ровность со всеми досками в полу.
Колюшок деловито перешёл в угол, где так же молчаком с азартом заходился скалывать ледяную корку.
В каком-то необъяснимо весёлом, светозарном удивленье Маня с Ниной глядели на меньшака брата.
