– Ты совсем спятил, Цао, – равнодушно сказал он, опуская с постели босые ноги на пушистый белый ковер из шкуры огромного зверя с далекого севера, – Если хочешь избавиться от Первого Министра, придумай историю поубедительней.

– Мой господин, – Цао хорошо улавливал интонации, и понял, что потерпел поражение, – Примите хотя бы это. – он протянул императору амулет.

– Забавно, – император посмотрел на неказистую игрушку в пухлой ладони, однако брать не стал. Губы его брезгливо сморщились. – Не знал, что ты суеверен, как глупая старуха. Убери это.

Цао поднял глаза на императора. Его пробрал зимний холод. Он торопливо пробормотал извинения и попятился к двери, лихорадочно размышляя, успеет ли до вечера завершить все свои дела, – или ему следует бежать из дворца в чем есть. Потому что глаза Шафранового Господина не были глазами, которые он так хорошо знал.

Шуань Ю улыбнулся незнакомой холодной улыбкой, невозмутимо разрезая персик (они поспевали намного раньше своего срока в императорских оранжереях). Несколько капель сладкого сока попали ему на халат, когда он, нечеловечески сильным и быстрым движением метнул инкрустированный кинжал в лоб склонившегося в поклоне господина Цао, – ту единственную точку, где лобную кость можно пробить одним ударом. Господин Цао умер мгновенно, не издав ни звука.

Крови из раны вытекло совсем немного. Шуань Ю какое-то время задумчиво смотрел на труп.

– Жаль, – прошипел император на нечеловеческом языке, – что от стали нет амулетов…

. Он оставил труп лежать на ковре, и хлопнул в ладони. Жажда уже томила его.

– Велик тот хан, что простого люда не чурается, – сказал Баргузен, принимая из рук молоденькой жены хана, Зии, чашу с архой. Неторопливо отпил, наблюдая за лицом Чиркена. Остался доволен и продолжил: – Такой хан всегда знает, каковы чаяния его племени.

Чиркен молчал. Настороженно. Выжидающе. Уж конечно, ему донесли, о чем говорят люди у своих очагов. О чем с ними говорил Баргузен после того, как вернулся.

– А говорят они о том, что угэрчи Илуге несправедлив, – добавил Баргузен и замолчал, отправив в рот изрядный кусок вареной баранины. Жевал неторопливо, давал хану время повременить с ответом.

– Отчего же? – медленно сказал Чиркен, однако без особенной уверенности, – Доля добычи, что он прислал, была самой большой.

– А ты знаешь, так ли это? – вкрадчиво спросил Баргузен, – Вот я могу сказать, я был там, когда была захвачена вся дань Шамдо. Это была совсем небольшая часть. Основную долю угэрчи забрал себе.

Одна бровь Чиркена дернулась.

– Ты, верно, хорошо считать умеешь.

– А что тут считать? – развел руками Баргузен, – С Шамдо, быть может, и впрямь все по справедливости прислали. А остальная добыча где? Все города Гхор сдались, однако угэрчи с них дань брать запретил, а то, что взял, на их же оборону и потратил. А зачем тебе, хан, эта груда камней, находящаяся неизвестно где? Эти города самому угэрчи нужны. С помощью степных племен он их отстоит, а там, глядишь, и сам ими править будет. Я слышал, он сейчас и живет во дворце, как какой-нибудь куаньлинский наместник, и куаньлины уже служат ему.

– Да и пусть – нам что? – равнодушно бросил Баргузен.

– А чьих воинов он для этого использует? – вскинулся Баргузен, глаза его загорелись, – Твоих, хан. А чью законную добычу отнимает? Твою, хан. А чью власть тем самым ставит под сомнение?

Он позволил последнему вопросу повиснуть в воздухе, заметив, что края ноздрей Чиркена нервно подрагивают.

– Твоими устами говорит злоба, – наконец, сказал он, – Угэрчи отослал тебя из стана, вот ты и злишься.

– Конечно, злюсь, – согласился Чиркен, – А как же не злиться? Я прошел с ним подземелья кхонгов! Я принес ему первую победу на равнинах Шамдо! Я практически первым вошел в Шамдо! И что же? Угэрчи отдает мне под командование свою полоумную девку, а когда она, как и следовало ожидать, напоролась на опытного воина и получила свое, я оказался виноват! Война – это не гарцевание на коне и бои на деревянных мечах. Ее затея с самого начала была безумной, – так почему я один должен за это расплачиваться?

В глазах хана начало появляться что-то похожее на понимание. Жена хана за его плечом осуждающе поджала губы.

– И что же ты предлагаешь? – скривив губы, спросил Чиркен, – Отозвать джунгаров? Чтобы они сидели по норам, покрыв себя позором на всю степь, пока другие покрывают себя бессмертной славой?

– О нет! – Баргузен облегченно рассмеялся. Получилось! Получилось – раз уже пошел такой разговор! – Сидеть по норам – не занятие для великих воинов, какими на самом деле являются джунгары. Но и плясать под дудку угэрчи тоже не след. Нет, надо пойти самим и взять то, что нам полагается! Отомстить куаньлинам за наших павших и забрать их скот и женщин, сжечь их земли – а Илуге пусть делает что хочет!

– Джурджаган на это не пойдет, – медленно сказал Чиркен, словно что-то прикидывая,

– Пусть Джурджаган лижет задницу угэрчи, – покрываясь пятнами, выкрикнул Баргузен, – Большой отряд и не нужен, все равно регулярные войска куаньлинов полностью разбиты. Куаньлинские поселения беззащитны, как куропатки в поле! Мы можем взять все, что хотим! Эти куаньлинские суслики воевать не умеют и только покорно отдают дань своим наместникам, – а теперь и угэрчи! Так что же нам ждать! Возьмем все безо всяких потерь – это я тебе, хан, обещаю! Я знаю те места и, проезжая, присмотрел несколько, где можно будет взять добычу – и уйти совершенно незамеченными. Разве не так всегда поступали наши предки, когда брали все, что им хотелось получить?

– Такое дело обыкновенно требует совета с военным вождем, – пробормотал Чиркен.

– А разве не ты – хан? – Баргузен все больше распалялся, – Еще неизвестно, как запоет Джурджаган, и кому он теперь больше верен – своему племени и тебе, хан, – или угэрчи?

Чиркен дернулся – это и для него было предметом долгих размышлений. А Баргузен продолжал гнуть свое:

– Разве тебе, хану, не позволено больше, чем другим? Есть закон для Джурджагана, а разве есть для тебя закон? Ведь если есть – во власти хана его и изменить!

Хорошо говорил,складно. Чувствуя, что сам воодушевляется, и что Чиркен подается на его уговоры.

– Вот заодно и посмотришь, кто по-настоящему тебе верен, а кто… – Баргузен многозначительно не договорил.

Чиркен помрачнел, отпил архи. Неужели он сказал что-то не то?

Хан поднял голову, в глазах был холод. Он властно махнул рукой.

– Что ж, ты свое сказал. Иди. Я подумаю.

Вот так, подумал Баргузен, пятясь из ханской юрты и закипая от злости. То сидел, улыбался, а то вдруг – рраз! – и, словно раба, отослал. Ох уж эта власть, что с людьми творит…

Сидеть в юрте, с женой, не было сил. Зря он вообще женился. Из злости женился, – чтоб никто, а особенно рыжая стерва, не подумали, что его так уж обидел ее отказ тогда, два года назад. Отказала-таки! А Илуге, – тоже мне, брат, даже вмешиваться не захотел! Распустил девку донельзя, а Баргузену теперь – опять! – из-за нее жизнь покалечил.

Баргузен зло пнул носком сапога попавшийся на дороге камень. Камень попал в пробегавшую мимо по своим делам собаку и пес, недоуменно и жалобно взвизгнув, метнулся с дороги. Баргузен почувствовал мрачное удовлетворение. Вот так бы и с угэрчи!

Ничего, если Чиркен откажет, он, Баргузен, к тэрэитам поедет. Эти и так не слишком-то жалуют угэрчи. И доля им досталась меньшая, а ртов голодных куда как поболе, чем у джунгаров. Да, он поедет к тэрэитам. Они побегут за ним как миленькие, – еще бы, кровный брат угэрчи, обиженный им: глядите, как справедлив ваш кумир! Баргузен хорошо понимал, что следует извлекать выгоду из всего, и из своей горькой обиды в том числе. Придет и его день!

… После его уход в юрте хана воцарилось долгое напряженное молчание. Зия, неслышно передвигаясь по юрте, убрала посуду, бросила объедки собакам, немедленно устроившим за порогом визгливую свару. Она, к удивлению Чиркена, отказалась от собственной юрты, отказалась от постельных служанок и вела хозяйство сама, как обычная женщина. Чиркену это одновременно и нравилось, и раздражало. Он боялся себе признаться, что привязался к маленькой охоритке, хотя первое время оба переносили…нелегко.