На дороге перед воротами остался только один человек, медленно поднимавшийся с земли. Даже на таком расстоянии Илуге не мог не узнать Ягута – по росту, горбатому торсу, черной бороде. Кузнец двигался как-то слишком медленно, поднимаясь с земли. В следующее мгновение Илуге понял, что он держит на руках Яниру, рыжие волосы, клейкие от крови, свисают до земли. Аргол птицей летел к нему через поле, далеко оставив позади остальных.

Сзади ударили лучники. Стрелы дна за другой втыкались Ягуту в спину, не причиняя видимого вреда, – видимо, Ягут сковал себе лучшую из кольчуг. Гигант с великолепным презрением к смерти шел ему навстречу, словно бы не замечая свистевших стрел. Медленно. Слишком медленно.

Когда они встретились, стрелы уже не доставали его. Илуге спрыгнул с коня, и в этот момент покачнулся: наконечники стрел тут и там торчали сквозь кожаную рубаху кузнеца. Ягут был без кольчуги, и кровь уже заливала песок в том месте, где он стоял, темной лужей.

Илуге осталось до кхонга два шага, когда у того изо рта хлынула кровь, мгновенно пропитав бороду. Горбун упал на колени, даже при этом не выпустив своей ноши. Голова Яниры бессильно лежала у него на плече, и у Илуге все поплыло перед глазами, когда он увидел это: проломленную кость черепа чуть выше уха, и что-то красновато-белое под ней. Мозг.

Он сделал шаг вперед, протягивая руки.

Кузнец еще сопротивлялся смерти, но Илуге было уже ясно: с такими ранами жить ему осталось самое большее несколько мгновений.

Глаза их встретились, и в глубине уже подернутых предсмертной пеленой глаз Илуге прочел что-то вроде мрачной улыбки.

– Умереть за нее, – прохрипел Ягут, с каждым словом давая толчок новому потоку крови, – Все… что… дозволено…

Он умер еще до того, как упасть.

Илуге встал. В голове его было оглушительно пусто. Звуки, казалось, куда-то отодвинулись, он не различал ли топота подъезжавших коней, ни что-то кричавших ему всадников.

Янира лежала на его руках, ее тело сотрясли ужасные короткие судороги начинающейся агонии, а потом она снова замерла, обмякла. Илуге чувствовал, что в горле у него клокочет, – единственная женщина, которую он когда-либо любил, умирала у него на руках, беспомощно и неотвратимо.

– Я приказываю вам уничтожить этот город, – негромко сказал Илуге. Почти прошептал, – Я приказываю вам убить всех. Всех.

Он не успел еще договорить, когда Эрулен с искаженным, побелевшим лицом высоко поднял меч, его рот искривился в крике. Он сам, а следом лучшие джунгарские, косхские, уварские сотни серо-рыжей волной покатились к воротам.

Город ответил стрелами и огнем, однако нападавшие, казалось, не почувствовали удара. Плотная масса всадников буквально смела возки и телеги, которыми защитники пытались загородить брешь. Через какое-то время Илуге услышал, словно издалека, протяжный грохот: это сорвалась с петель и упала под натиском конницы вторая половина ворот. Его войско вошло в Шамдо.

Он поднял глаза. Время текло иначе, и небо изменило цвет, став густо-сиреневым. И там, в этом небе, Илуге вдруг увидел сотни огромных белых птиц, описывавших над городом широкие, плавные, величавые круги.

Над городом, над которым уже начали подниматься вверх первые струйки дыма будущих пожарищ.

" Снежные грифы", – бесстрастно подумал Илуге, – " Откуда они здесь?"

А птиц становилось все больше. Слившись в один почти сплошной правильный круг, они медленно взмахивали белоснежными крыльями, и вытягивали вниз свои голые красные шеи. Глядя на него? Плача? Плача о Шамдо…

Хан Чиркен женился. Не то что бы это было совсем необычно, – в Великой Степи наступил месяц свадеб, да и с родственниками невесты, – степными охоритами, уже давно было все уговорено. Странно было, скорее, что он женился так поздно – поговаривали, что когда-то давно хан был влюблен в одну девушку, украл ее, и она погибла.

Просто в эту весну пора свадеб была лишена обычного веселья: слишком много воинов ушло на равнины Шамдо, слишком тяжелые вести принесли вестники Джурджагана – джунгары вместе с Эруленом участвовали в битве у Трех Сестер, и во многих юртах теперь у входа торчал шест с привязанной к нему белой траурной лентой. Однако весть о победе наполняла гордостью сердца. Прибывшие раненые поправлялись и ни одному из них в эту весну не вынесли на порог блюдо с кислым творогом – символ отказа. Те, кто вернулся, – все, вернулись героями.

Странно было, конечно, что хан не дождался возвращения остальных. Однако кто знает, как надолго затянется поход, а невесте уже сровнялось четырнадцать, можно и оскорбить ее родичей неуместным промедлением. Союз джунгаров и охоритов – то, что стояло за этой свадьбой, – был делом, не терпящим отлагательств.

Зия, невеста хана, прибыла в становище после того, как шаманы охоритов совершили над ней все надлежащие обряды очищения, в сопровождении более ста человек. В иное время, наверное, число гостей по столь важному поводу могло бы быть впятеро больше, однако охориты, так же, как и джунгары, отдали во власть угэрчи лучших воинов. Кухулену, деду невесты и хулану горных охоритов, к несчастью, нездоровилось, – сыновья опасались за его здоровье. Так что свадьба выходила не слишком веселой, хотя все присутствующие изо всех сил старались изображать веселье: пышно накрывали застолье для всех желающих, устраивали различные забавы. Невеста, правда, по слухам, была чересчур молчалива и бледна, но такие вещи обычно объясняют девичьей застенчивостью, да и страхом перед новой жизнью, – жизнью замужней женщины в незнакомом кочевье, вдали от родственников и друзей. На третий день торжеств, как полагалось по обычаю, невесту и жениха отвели в украшенную цветными лентами новенькую юрту и оставили одних.

Ицхаль, возясь с сыном, обо всем это слышала только понаслышке. Теперь, после отъезда Яниры и Атиши, почти никто не нарушал ее покой. Тем более странным было, когда буквально на рассвете полог ее двери откинулся без уже ставшего привычным покашливания, – вежливого разрешения войти. Ицхаль, кормившая сына грудью, удивленно подняла глаза. Молодой жених собственной персоной в ее юрте в такую рань, когда большинство гостей еще недавно разошлись после бесконечных, – и по традиции весьма откровенных, – здравниц?!

Молодой хан так пылал сомнением и гневом, что Ицхаль не составило никакого труда прочесть его мысли (чего,впрочем, ни в коем случае не следовало показать).

– Доброго тебе здоровья, хан, – поклонилась она, осторожно снимая с рук уснувшего ребенка.

– Мою жену испортили! – выпалил Чиркен, от волнения забыв о необходимости говорить чинно и цветисто, – Онхотой уехал вместе с угэрчи, а другие шаманы слишком слабы и всегда мямлят что-то невнятное. Ты должна пойти к ней. Скажи мне, кто это сделал!

Он и вправду говорил, что думал. Правда, в его мыслях было кое-что еще.

" Эта охоритка считает, что я недостаточно хорош для нее, если не подпускает меня к себе? Какой позор! На меня смотрит все племя, а я не сумел исполнить свой долг мужчины!"

Ицхаль, приученная всерьез относиться к магическим воздействиям, и потому встревожившаяся поначалу, немного расслабилась. У нее, в конце концов, было несколько объяснений тому, почему девушка повела себя столь неподобающе.

Она поднялась. Никаких возможностей нельзя исключать. Такое простое воздействие, как порча, она заметит сразу: оно похоже на темное облачко над головой человека, цепляющееся за него колышащимися призрачными щупальцами.

– Я попробую помочь тебе, хан, – просто сказала она, поднимаясь.

" Как бы поаккуратнее сказать этой ургашской ведьме, чтоб молчала?"

Ицхаль чуть усмехнулась:

– Конечно, я понимаю, что дело требует деликатности, и обещаю тебе, что ты будешь единственным, кто что-либо узнает об этом от меня.

Чиркен выдохнул с видимым облегчением. Теперь в его мыслях ярость и обида постепенно сменялась растерянностью.