– Кларк был крайне правым, – говорит Воорт. – Фарбер тридцать лет назад был с другой стороны. И он остался в Чикаго. Унаследовал бизнес. Эта запись не поможет.

– Возможно, он затаил обиду на правительство. Разве можно забыть людей, которые избивали тебя дубинками?

– Избивали его перепуганные копы, а не правительство.

Воорт уже поправляет галстук для пресс-конференции, когда Микки говорит:

– Может быть, именно поэтому твой Мичум еще не позвонил. Он уехал из города. Сел в самолет. Ты же сам говорил, что он пытался все бросить еще в таверне. Тогда ты не позволил, и он все бросил, когда вы расстались.

Воорт одергивает пиджак.

– Угу, все бросил. Дай знать, если он позвонит. Если через час не проявится, – горечь во рту становится сильнее, – проверь все сводки по убийствам в городе начиная с вечера понедельника.

– В больницы я тоже позвоню.

– Все смерти в результате несчастного случая. – Воорт сам себя ненавидит за произносимые слова. – Пожарная охрана. Аварийные службы.

– Куда собираешься после брифинга? – спрашивает Микки, когда Воорт снимает плащ с крючка на двери.

– В прошлое.

Воорт направляется дальше по коридору в конференц-зал, где репортеры встречают его градом вопросов. Включены прожекторы и телекамеры. Да, отвечает он, таксист признался. Да, он знал жертву. Нет, полицейские не били его ни во время ареста, ни потом.

– Почему же у него повязка на голове? – выкрикивает откуда-то сзади репортер «Пост».

– Потому что женщина, которую он убил, сопротивлялась.

Двадцать минут спустя Воорт спускается на нижний этаж в служебном лифте. В пять часов дня, когда заканчивают работу муниципальные учреждения, на улице уже темно – приближается зима. Поток служащих выплескивается под дождь по всему району мэрии. Это юрисконсульты муниципалитета, секретари, администраторы школ, присяжные, покидающие федеральные и местные суды. Целая армия вливается во входы метро, рассыпаясь по Бруклину, Куинсу, Бронксу. За час они совершают путешествие, на которое голландским предкам Воорта потребовалась бы неделя – с ночевками.

Воорт заходит в церковь Святого Андрея возле здания Верховного суда США и занимает место на скамье в заднем ряду. Служат мессу. Среди прихожан немало знакомых лиц – люди ежедневно молят Господа дать им силы выдержать все, что обрушивает на них город. Воорт опускается на колени.

– Господи, благодарю за порядок и безопасность, – шепчет он. – Благодарю за семью и дружбу. Если с Мичумом что-то случилось, сделай так, чтобы он не страдал. И пожалуйста, помоги Мэтту выздороветь.

Воорт опускает пару сотен в кружку для милостыни. На улице льет проливной дождь. Прячась под одним зонтом со знакомым юристом, тоже заходившим в церковь, Воорт бежит через площадь к станции подземки «Чэмберс-стрит мьюнисипэл билдинг».

Он едет по Лексингтонской линии на север до Бликер-стрит и там покупает зонтик-пятиминутку (в том смысле, что они ломаются после пяти минут работы) у торговца-нигерийца из тех, что вырастают на углах улиц, как только начинается дождь. Деятельность этих людей каким-то непостижимым образом связана с метеорологической ситуацией. Если идет снег, они мгновенно материализуются, продавая наушники и перчатки. Если выглядывает солнце, они стоят на тех же местах, предлагая поддельные «Ролексы».

Держа крохотный зонтик, Воорт быстро идет на запад мимо жилых башен Нью-Йоркского университета, джазовых клубов возле Мерсера и кафе, заполненных туристами, планирующими провести ночь в ресторанах Виллиджа или в театрах и старомодных кинотеатрах на Хьюстон-стрит и Уэст-Хьюстон-стрит. В «Мюррейс чиз» он покупает фунт греческого козьего сыра, копченого сыра гауда, длинный батон свежего хлеба, полфунта пикантных сицилийских оливок, пластиковый лоток с зелеными перцами, фаршированными ветчиной и моцареллой, и фунт тонко нарезанной генуэзской салями.

Нагрузившись покупками, он сворачивает за угол – на Мор-тон-стрит, узкую, мощенную булыжником улочку, застроенную двухсотлетними трехэтажными особняками.

«Может быть, мама Мичума знает, где он».

На третьем доме слева всего одна кнопка звонка – дом еще не разбирали на квартиры. На третьем этаже горит свет.

– Конрад! – доносится из домофона радостный голос Линн Киф, мамы Мичума, когда Воорт называет себя. – Сейчас спущусь. Сколько лет прошло!

Ожидая ее, Воорт вспоминает, каким высоким казался звонок, когда он был мальчишкой, – приходилось вставать на цыпочки, чтобы дотянуться. А теперь, когда дверь открывается, Линн тоже кажется меньше.

– По крайней мере этот зонтик прикрывает тебе макушку. Входи, не стой под дождем.

Она пополнела, кожа по-прежнему безупречно белая, но возле рта залегли морщины, а на шее появились складки. Серый вязаный свитер прост, как и шерстяное платье до середины икры. По-девичьи распущенные волосы – единственная уступка тщеславию – спадают до талии. Судя по почти иссиня-черному блеску, должно быть, крашеные. Золотистые глаза ярко блестят за толстыми линзами очков, но руки подрагивают. Дрожательный паралич начался, когда погиб муж, и приступы случаются всякий раз, когда она сильно волнуется.

– Это то, на что я надеюсь? – спрашивает она, глядя на мокрый бумажный пакет в протянутой руке Воорта.

– «Каламата» закончились, и я взял сицилийские.

– А у меня есть вино и бруклинское светлое пиво. Или ты еще не вырос из газировки?

Купил дом еще прапрадед Мичума – генерал армии северян и владелец текстильной фабрики, вернувшись домой после Гражданской войны. После гибели отца Мичума, майора Кифа, ветераны со всего Большого Нью-Йорка, служившие под его началом во Вьетнаме, – столяры и электрики, кровельщики и каменщики – время от времени объявлялись, чтобы сделать ремонт. Они отказывались от платы и брали только испеченные Линн пироги с абрикосами.

Дом остался таким же, каким был в те времена, когда сотни раз Воорт приходил сюда прямо из школы. К старым газовым рожкам в холле подведено электричество. Рисунок на обоях в стиле колониальной эпохи: люди в таверне курят длинные голландские трубки или пьют эль из пузатых кружек. Узкие коридоры, пол из толстых дубовых досок. В гостиной кирпичные стены и настоящий камин, в котором сейчас потрескивает пламя. На каминной полке стоят свежие тюльпаны в хрустальных вазах; на стене – галерея фотографий Кифов-военных начиная с битвы у реки Шай-ло во время Гражданской войны.

На самом первом снимке прапрадед Киф стоит в наполеоновской позе рядом с генералом Улиссом Грантом перед палаткой: шляпа в правой руке, левая рука на груди, на боку висит сабля.

Фотография времен Первой мировой: Киф-морпех на палубе транспортного судна, стоящего в доке Шербура. Еще фотографии. Морские пехотинцы перелезают через бруствер, бросаясь в атаку у гряды Блан-Мон. Военный летчик Киф гордо стоит возле «Кертис-Дженни», биплана, на котором он вскоре погибнет, пытаясь взорвать немецкий дирижабль над Францией.

На вьетнамских снимках буйство красок: густой зеленый лес, ржаво-красная вода на рисовом поле. Но лица под касками – это лица Кифов: худые, костистые, умные.

Вот более современные снимки: Кифы в Саудовской Аравии, в Панаме и наконец в Вест-Пойнте – выпускной день Мичума.

– Знаешь, почему мы живем на Манхэттене? – однажды спросил Конрада отец Мичума. – Чтобы объяснить всем этим пылким либералам, что такое реальный мир… пусть они и не слушают. Когда врага не видишь – это расслабляет.

Воорт садится на диван, на котором они с Мичумом давным-давно смотрели воскресными вечерами старые ужастики. Было очень смешно, когда пластмассовые города – «Лондон» или «Токио» – разрушали механические чудища. Исполинский бронтозавр. Ползущий Глаз.

Линн возвращается с едой, разложенной на старинном серебряном подносе, и бутылкой орегонского «Пино нуар».

– Мне всегда хотелось знать, – говорит он. – Мичум побеждал меня в шашки, я оборачивался, и сзади стояла ты. Ты подсказывала ему?

– Он бы меня убил! Мичум всегда был виртуозом в играх и компьютерных программах. Правду сказать, он сильный человек, но скорее кабинетный воин. Я рада, что он никогда не участвовал в боях. С моей точки зрения, сын – специалист по компьютерам – это просто замечательно.