Но требовать, как гуситы, чтобы человек ради патриотизма или вообще ради каких-то принципов рисковал своим имуществом или даже собственной жизнью, чистейшее безумие!.. Короче говоря, гуситы были невероятные сумасброды…» Матей Броучек стал образом нарицательным. Он вошел в дознание многих «читательских поколений как своеобразный еталон мещанина, олицетворяя классический набор присущих ему свойств.

Вспомним, что писал о мещанстве Горький, один из его вамых беспощадных критиков:- «Пружину, которая приводит в движение колесики мещанских идей, приводит в движение сила тяготения мещанина к покою. Все молитвы мещан могут быть сведены без ущерба их красноречию к двум словам: «Господи, помилуй!» Как требование к государству, к обществу и в несколько развернутой форме молитва эта звучит так: «Оставьте меня в покое, дайте мне жить, как я хочу»[3]

Горький подчеркивал характерное качество мещанства: сугубый материализм, заботу о земном, экономическом благополучии — «очень MHoгo кушать, очень мало работать, очень мало думать».[4] Пан Броучек прямо-таки живая тому иллюстрация.

Представители равных национальных литератур и разных исторических эпох (то, что Чех предчувствовал, Горький хорошо знал), оба писателя сходятся в характеристике явления, которое, как накипь, образуется в жизни общественных формаций, мешая прогрессу на его любых ступенях.

«Путешествие в XV столетие» уже публиковалось в русском переводе. «Путешествие на Луну» переведено впервые.

Изданные вместе, они полнее раскрывают поднятую автором тему, позволяют почувствовать эволюцию, которую претерпел образ Броучека.

Совместное их издание, кроме того, делает более наглядной художественную структуру повестей, представляющих своеобразную симметрическую систему. Оба путешествия происходят как бы в противоположных направлениях от исходной оси — реальности XIX века. Сначала пан Броучек вознесен на Луну, потом спущен в глубины история. Сначала слишком далек от жизни, потом брошен в ее водоворот.

Обе повести начинаются со вступления, гда автор объясняет свое обращение к данному сюжету. Затем следуют сцены в «Викарке». В первой повести пан Броучек изучает брошюрку о Луне, во второй — занят разговорами о подземных ходах и таинственных темницах. В обоих случаях автор как бы намекает на маршруты предстоящих странствий. Рагворачнваются они тоже по cходному плану. И на Луне, и в недрах истории пан Броучек, подобно гeрою «Божественной комедии», обретает своих Виргилиев.

В первом случае это поэт Лазурный, во втором — гусят Ян от Колокола. В каждой из повестей иронически намечена любовная линия, без которой, как известно, не обходится ни один приличный авантюрный роман. На Луне пан Броучек становится объектом безответной любви воздушной Эфирии. В пятнадцатом столетии он сан засматривается на прелестную Кунку. В каждой повести ееть своя кульминация и развязка — возвращение путешественника к исходной точке, на Градчаны.

В обеих повестях автор смело сводит разные языковые пласты, сочетая современную разговорную речь со стилизацией под изысканную «чистую поэзию» или под грубовато-тяжеловесный язык гуситской эпохи. Это создает дополнительный источник комического, вносит забавную путаницу во взаимоотношения персонажей, которые то и дело озадачивают друг друга не только поступками, но и речами.

«Двоичная система», господствующая в повестях, задана и замыслом противопоставить Броучека незнакомой среде, столкнуть разные мировоззрения, — и самой спецификой жанра сатиры, подчеркивающей всевозможные противоречия и несоответствия.

Некоторое пристрастие автора к симметрии, контрастам и параллелизмам можно объяснить и навыками Чеха-поэта. Они помогают автору выпукло выразить идею, экономно и естественно организовать материал. Повести оставляют ощущение изящества и стройности конструкции. В них проявилось свойственное большим художникам чувство гармонии и пропорций.

Рука поэта дает себя знать и в описании старой Праги, Градчан, которые, видимо, не случайно выбраны стартовой площадкой для путешествий Броучека. Дело, наверное, не только в том, что именно на Граде пражском приютилась знаменитая «Викарка», где любил бывать сам писатель; сама романтическая обстановка Градчан прямо-таки располагает к ним. Оттуда одинаково близко и до Луны, и до глубин истории. Луна заливает своим светом градчанские надворья, проплывает над островерхими крышами домов и шпилями костелов, и кажется, что до нее — рукой подать. А дворцы и соборы, крепостные стены и башни стоят как вечные декорации к уже отзвучавшим сценам из давних времен. И прошлое там властно притягивает к себе, разжигает воображение… «Когда, вступив на третий двор замка, оказываешься перед величавым колоссом собора, стремящим к небу каменный лес декоративных колонн и арок, из всех углов вдруг выступают тени тысячелетнего прошлого и наполняют мою фантазию кипением мрачных и пестро-сверкающих образов».

Написанные девяносто лет назад, повести Чеха и по сей день пользуются неизменным читательским спросом. Они выдержали испытание временем и вошли в живой фонд чешской литературы. Связанные со своей эпохой, они неизбежно выходят за ее рамки. Отражая атмосферу конкретного исторического периода, представляют интерес и для грядущих читательских поколений. «Путешествия Броучека» расширяют наши представления о прославленной чешской сатире и о творчестве одного из интереснейших писателей XIX века.

Раздался резкий стук в дверь и, прежде чем я успел крикнуть «войдите!», в комнату ворвался человек скорее маленького, нежели высокого роста, однако с довольно внушительным брюшком, на котором поверх ворсистого плюшевого жилета красовалась тяжелая золотая цепочка с многочисленными брелоками в виде полумесяцев. Но и помимо этого в костюме незнакомца сказывалась солидность вкуса состоятельного пражского мещанина, а круглая, гладко выбритая, иссинякрасная физиономия была исполнена того благородного достоинства, какое придает человеку лишь законное обладание четырехэтажным домом.

— Я имею честь говорить с паном редактором? — осведомился он, хотя и учтиво, но тоном, который не сулил ничего хорошего.

Надвигавшуюся грозу предвещали и толстые багровые руки в массивных золотых перстнях. Правая яростно металась у меня прямо перед глазами, а левая лихорадочно теребила цепочку от часов, так что маленькие серебряные полумесяцы громко звякали друг о друга.

— Что вам угодно, сударь? — отозвался я как можно хладнокровнее.

— Я пан Броучек. Матей Броучек, пражский мещанин и владелец дома, четырехэтажного дома, за которым нет ни крейцара долга. У меня двенадцать квартирантов, все, как один, порядочные съемщики, кроме, правда, одного, художника… А так — все, как один, порядочные съемщики. Среди моих жильцов — советник верховного земского суда, верховного, смею заметить. Я пользуюсь всеобщим уважением и не потерплю, чтобы какой-то щелкопер позорил мое имя. Я его не на улице нашел и не украл — да-с! — чтобы обзывать меня масти… мисти… мистифи… гм, гм… чтобы срамить меня глупыми россказнями о Луне, в корых нет ни слова правды.

«Броучек, Броучек…» — повторял я про себя, взывая к своей памяти, пока наконец не вспомнил злополучное «Путешествие пана Броучека на Луну» Б. Роусека, фантастические путевые заметки, которые в прошлом году, поддавшись минутной слабости, я поместил в «Кветах». К сожалению, с этим Б. Роусеком не путайте его с молодым поэтом-однофамильцем, чей стихотворный сборник, изданный под псевдонимом, наделал недавно порядочно шуму, — так вот, с Б. Роусеком я был немного дружен и испытывал даже нечто вроде сострадания к этому непутевому человеку. Он мог бы заполучить себе теплое местечко и стать полезным членом человеческого общества, но черт дернул его взяться за писание стихов и рассказов.