Пан Броучек в яростном отчаянии бил себя кулаками в лоб, судорожно хохотал и вел себя действительно как безумец.

И нечему дивиться: у автора самого кружится голова от этого переплетения времен, и дух его с тоской ожидает последующих глав, где ему придется исполнять танец среди мечей прошлого и настоящего, в котором он стяжает лишь кровавые шрамы. О, будьте тогда милосердны, господа, вы, считающие чешского писателя жалким негодяем, выставленным у позорного столба, в которого каждый может кидать усмешки и грязь на потеху публике, что лишь позлорадствует: так ему и надо — зачем пишет!

— Что зде дееши? Кой еси? — раздался резкий окрик над ухом пребывающего в отчаянии пана домовладельца.

Броучек поднял глаза и невольно встал. Он увидел перед собою высокого статного мужчину с красивым, в окладистой бороде лицом, одетого поистине живописно. На нем была шапка странной формы, длинный синий плащ на алой подкладке, на груди распахнутый, так что под ним был виден плотно облегающий тело черный полукафтан с вышитой на груди алой чашей, ниже на нем было надето что-то, напоминающее короткую, до колен юбку, — белое, внизу отороченное узкой полоской черного меха. По бедрам шел серебряный кованый пояс с кошелем, привешенным с правой, и длинным мечом — с левой стороны, и, наконец, узкие зеленые штаны и красные башмаки с острыми носами.

— Прошу вас, скажите мне, сейчас у нас в самом деле тысяча четыреста двадцатый год? — вместо ответа спросил пан домовладелец.

— Самозря, — подтвердил мужчина, удивленно взглянув направо и налево. Но кого ты, кроме мне, вопрошавши, будучи туто со мною сам-друг?

Тут пана Броучека осенило, почему и человек с фонарем при его обращении оглядывался по сторонам: эти дремучие древние чехи не имели ни малейшего представления о вежливом обращении на вы. В том, что он действительно находился среди древних чехов, сомнений больше не было.

(Надеюсь, я уже достаточно ослепил своим древним языком профанов и всласть подразнил знатоков, и потому читатели извинят меня, если я прочие речи своих средневековых героев перескажу на простом современном нам языке, лишь кое-где слегка приправленном смачным старинным словцом или оборотом).

— А скажите… скажи мне еще, — спрашивал дальше несчастный пан Броучек, — ты правда то, чем кажешься, ты не бред?

— Бред? Не пойму, что у тебя на уме. Я Ян, именуемый Домшик, а еще называют меня Янек от Колокола — это по дому моему, на коем видишь ты вытесанное изображение колокола.

Пан Броучек подумал, что домовладельцу мало пристало одеваться по-рыцарски и носить на боку такой здоровенный вертел; но утешением для него было, — что он по крайней мере встретил порядочного человека, коллегу, а не какого-то там задрипанного квартиранта.

Зато средневековый домовладелец разглядывал пана Броучека с явным недоверием.

— Но кто же ты? — продолжал он резко. — Наверняка чужеземец… а может, и… — Глаза Домшика грозно блеснули.

— Э, никакой я не чужеземец! — обиделся пан Броучек. — Я чех, и пражанин к тому же.

— Лжешь. Ты и говоришь-то по-чешски так, что срам слушать, а твое мерзкое портище не надел бы ни один честной пражанин.

Пан Броучек скрепя сердце проглотил обиду — подумать только, мужчина в пестром карнавальном одеянии, которого постыдиася бы любой образованный человек девятнадцатого столетия, смеет столь презрительно отзываться о его солидном современном костюме.

Но он понял, что прежде всего нужно отвести от себя подозрения древнечешского коллеги, который, пожалуй, считает его шпионом. Что сказать? Если сказать правду о том, откуда он пришел, тот увидит в его словах лишь неумную шутку или речи безумца и сразу отправит его в сумасшедший дом — а пан Броучек слышал о средневековых «желтых домах» ужасные вещи. Наконец ему пришло на ум более или менее правдоподобное объяснение.

— Понимаете — понимаешь, дружище, — начал он неуверенно, — я давно не был в Чехии- мотался по свету…

— Видно, давненько ты покинул родные края?

— Давненько, — плел дальше пан Броучек. — Я тогда… был совсем мальчиком…

— А. как это случилось?

— Как? Как? Хм-хм, ну как это случается: комедианты — бродячие комедианты украли меня и увезли.

Пан домовладелец аж побагровел, произнося слова этой унизительной лжи, к которой ему пришлось прибегнуть за неимением лучшего выбора.

— Бродяги, говоришь, тебя увезли? И ты все был в иных землях? А пошто приходишь ныне? — продолжал допытываться Янек от Колокола.

— Пошто, пошто? Ну, знаешь, небось — взгрустнулось на старости лет. Как это в старой пословице? Всюду хорошо, а дома лучше.

— А правду говоришь? — вскричал Домшик, глядя ему пристально в глаза. Ты истинный чех? Не лазутник из войска Зикмундова?

Вместо ответа пан Броучек торжественно поднял три пальца к небесам. В этих двух вещах он мог поклясться с чистой совестью.

Древний чех был, по-видимому, удовлетворен и спросил его уже любезнее: — Тебя как зовут?

— Матей Броучек.

— Бурчок? Это что, прозвище такое, что дали тебе бродяги? Ты не знаешь ли, как звался твой отец и кем он был? С горестью вынужден был пан Броучек отречься от своего отца и оставить на своем почтенном имени клеймо комедиантского прозвища, чтобы Янеку не пришло на ум искать его родню, из чего могли бы произойти новые осложнения.

— И ты только сейчас вошел в город? — снова стал допытываться Домшик.

— Да; собственно, вчера…

— Верно, поздно вечером? Потому что при свете дня ты не прошел бы в этой одежде через ворота. Ты пришел небось через Конские или Свиные?

Пан домовладелец взглянул исподлобья на спрашивающего, уж не хочет ли тот его оскорбить, но Янек от Колокола вполне серьезно пояснил, что и те и другие ворота менее всего охраняются, поскольку с южной стороны нет неприятеля.

Броучек с благодарностью подумал о наших нынешних комиссиях по наи- и переименованию улиц, но тут же заволновался, осознав слова Домшика насчет неприятеля.

— Как так — на южной стороне нет неприятеля? — сказал он. — Боже ты мой, значит, Прага осаждена?

— Да как же это? Возможно ли, что ты не ведаешь об огромном войске крестоносцев, собранном из всех племен и народов света, с коим Зикмунд уже две недели стоит перед Прагой на северной стороне, от пражского Града до самых Голешевиц?[25]

Только теперь понял пан Броучек обвинение в шпионаже и тяжко вздохнул в душе, сказав себе так: «Вот!

Только этого еще и не хватало! Мало того, что леший занес меня в стародавнюю Прагу, так сие должно было случиться именно в такой момент, когда ее обложил проклятущий Зикмунд! Теперь ко всему прочему прибавится обстрел из тяжелых пушек, а насчет пищиХорошо, если разживешься куском конины, не то придется довольствоваться чем-нибудь и похуже!» Домшик между тем продолжал свое объяснение: — Мы хоть и не запираем ворот, однако стережем их усердно и в городе примечаем всех подозрительных, которых люди, специально на то поставленные, строго допрашивают и вон из города выдворяют. От них бы ты при свете дня не ушел. Ты где стоишь?

— Нигде. Всю ночь бродил по улицам.

— И не повстречал рихтаря с коншелами?[26]

— Какого рихтаря? С какими коншелами?

— Да что ходят с девками…

Янек от Колокола сказал, собственно, «с древками», но пану Броучеку, не искушенному в старинном произношении, послышалоеь «с девками», из чего возникло маленькое недоразумение, которое разрешилось, лишь когда Домшик повторил отчетливо сомнительное слово, чем и развеял высоконравственное негодование пана Броучека.

— С древками посеребренными, знаком их власти. Чтоб тебе было ведомо: у нас издавна действует закон: после того как под вечер пробьет колокол на ратуше, никто не смеет ходить по улицам без огня, если не хочет быть-взят под стражу и подвергнут наказанию рихтарем или его помощником, который в ночное время обходит со своими бирючами город. Ежели потребно, идут с ним также несколько коншелов или еще кто из магистрата. И ныне исправно ходят они ночным дозором, хотя, кроме них, несут службу двенадцать гейтманов: восемь выборных от нас, пражан, а четверо — от таборитов и окрестных жителей; гейтманы те заправляют делами воинскими и прежде всего пекутся об охране ворот и стен города. Просто чудо, как ты сумел попасть в город в таком подозрительном наряде, да еще целую ночь по улицам пробродил, не столкнувшись с ночной стражей.