Лазурный, молитвенно сложа руки, коленопреклоненно застыл перед нею в немом восторге, а когда она протянула ему один из двух белоснежных цветков, он с жаром припал к лепесткам губами.
Со вторым цветком Эфирия порхнула к пану Броучеку. Наш герой признается, что не мог сдержать восхищения, глядя на это сказочное существо, но что с большей радостью отнесся бы к появлению вполне реальной кухарки с дымящейся тарелкой супа. Однако, памятуя наставления Лазурного, он опустился перед Эфирией на одно колено и пробурчал нечто вроде «Мое почтение, барышня!» Эфирия вознесла над ним свои паутинные руки и запела:
— Ты схож с Медузой…
Взгляд твой ужасает
И обжигает сердце лютой стужей,
Но чу! В моей груди хорал разбужен,
А на губах лобзанья музы тают…
В твои черты свой взор я погружаю,
Как в море ужаса, ища жемчужин,
Так мужественный житель гор, завьюжен,
Из-подо льда сапфиры извлекает.
Вот так манят ребенка пики пиний,
Так душу не страшит огонь золою,
Велит он: «Сгинь!» — душа крылато сгинет…
И станет жертвой львиного разбоя Верблюд…
Не все ж в объятия пустыни
Несется зебра по костям стрелою.
Пан Броучек благоговейно выслушал изысканные стихи, а затем взял белый цветок, который Эфирия протянула ему с обворожительной улыбкой. Растерянно держал он цветок за тонкий стебель, — не зная, куда его девать. «Кажется, эти луняне помешаны на цветах!» — подумал он про себя.
— Очень красивый цветок, — произнес он вслух, дабы что-то сказать, — да какой большой! Это уже не колокольчик, а целый колокол! И до самых краев наполнен росой.
— Да, чистейшей утренней росой, — подчеркнул старец, — настоящим нектаром. Отведай же!
Пан Броучек воспринял его слова как неудачную шутку, но, отдавая дань вежливости, взглянул на старца с улыбкой. Однако вид у хозяина был совершенно серьезный, более того, старец снова поощрил гостя любезным «ну!» Наш друг, желая угодить хозяину и смущенно улыбаясь своему столь ребячливому поведению, слегка пригубил цветочную чашу. В ней действительно оказалась роса, чистая и абсолютно безвкусная водица. Пан Броучек не смог с собой совладать и зарделся, стыдясь того, что унизился, хотя бы и в шутку, до такого смехотворного сумасбродства; он сердито сунул цветок в петлицу сюртука и буркнул себе под нос: — Нет, у этого философа и впрямь не все дома!
Эфирия прощалась с гостями сонетом:
Я ускользаю запахом магнолий,
Чтоб возвратиться бабочкой к лианам,
Горя, как радуга, над стадом павианов,
Как бриллиант, невиданный дотоле.
Я райских птиц, играя на виоле,
Приворожу дыханием тимьяна,
Под кистью вспыхнет пляска диких кланов,
Дымящаяся Этна, шабаш троллей.
И в голосе, что соловьем дарован,
Распустится рулад волшебных ирис.
Надев кирасу драмы, я сурова.
А ножкой — топ! — звенит веселье, ширясь…
Из древа Аполлон родится новый,
Из-под резца — Исида и Осирис.
Пообещав сие, Эфирия выпорхнула из комнаты на своих мотыльковых крылышках.
Лунобор с гордостью обратился к пану Броучеку:
— Ну-c, что ты скажешь о моем сокровище? Не являет ли собой этот искуснейшей выделки бриллиант ослепительное чудо образованности? Ради, тебя Эфирия снизошла до образов, заимствованных с земных нив, которые она изучила лучше, чем все наши землеведы вместе взятые. А что если бы свои сонеты она выткала чарующими орхидеями лунных кущ?! Вскоре она возвратится с арфой и флейтой, с палитрой и резцом, с ножичком для резьбы по дереву и трагической маской — вот тогда-то ты изумишься ее многогранному совершенству и на крылах всех искусств поднимешься в головокружительные выси Прекрасного. Я же в довершение духовного пиршества принесу вторую главу из моей «Эстетики».
С этими словами величественный старец тоже покинул комнату, а Броучек заломил руки над головой: «Вижу, что здесь мне не дождаться даже чесночной похлебки! Эта волосатая развалина просто-напросто водит нас за нос. И еще изволь слушать вторую главу да бренчанье на арфе — о господи, быть бы сейчас за тысячу миль отсюда!..» Тут его взгляд упал на лунного поэта, и пан Броучек обомлел от ужаса.
Селенит корчился на полу будто в предсмертной агонии, рвал на себе волосы, царапал грудь и в исступлении бился головой об стену.
— Мать честная, что вы делаете, пан Лазурный?! — вскрикнул перепуганный пан домовладелец. Что с вами?!
— О подлый змий! Убийца! Ты меня лишил владычицы мечтаний, сердца и души! Не продлевай же пытку! Милосерден будь! И острие кинжала ты вонзи мне в грудь!
— Что? Ну, это уж вы хватили через край! Если я правильно понял вашу лунную болтовню, то, кажется, вы думаете, что я отбил у вас Эфирию? Вот уж чего и в мыслях не держал! Скажу откровенно: кисейные прелести не в моем вкусе. И сильно сомневаюсь, чтобы я мог удовлетворить ее лунные запросы. Что вам внушило эту безумную мысль? Наверно, сумбурные стишки, где она обозвала меня верблюдом. Уж не думаете ли вы, что она влюбилась в меня с первого взгляда?!
— О, хватит и мгновенья, чтоб любви стрела навек вонзилась в сердце, душу обожгла! Ха-ха! В душе бушует ярость, в сердце — ночь… Прочь от измены гнусной! Прочь! Прочь!..
— В смысле — прочь отсюда? С превеликой радостью! Хоть на край света! Лишь бы выбраться из этого философского логова, где не дождешься даже заплесневелого сухаря!
Селенит бросился к окну.
— Туда?! — воскликнул пан Броучек. — А, верно, свистнете своей кобылке?
— Обычно из подобных домов и при подобных обстоятельствах, наставительно отозвался Лазурный, — мы спускаемся по связанным вместе рыцарским перевязям или по вуали обожаемой девы. На сей раз мне сослужит службу немой свидетель моих страданий.
И, привязав простыню (то бишь носовой платок) к лепному высокохудожественному карнизу, он стремительно скользнул по ней в бездну.
Пан Броучек не решался повторить его головоломного трюка. Но тут ему почудились за дверью шаги философа с рукописью и мелодичный аккорд арфы.
С отчаянной решимостью последовал он примеру Лазурного. Однако не сумел как следует ухватиться за простыню, руки скользнули по мокрому от слез полотнищу, и пан домовладелец стремглав полетел в бездну.
По счастью, он угодил как раз на хребет крылатому коню и очутился за спиной у пиита. В тот же миг Пегас взвился с обоими всадниками высоко в воздух.