Путешествовать по этой дикой стране было легко и недорого, а личина разъездного фармацевта была идеальным прикрытием для его мелких преступлений. Он обворовывал коллег-коммивояжеров в дешевых гостиницах, что еще больше облегчалось американской практикой селить вместе по четыре-пять человек. Он всегда вставал до рассвета, забирая с собой все ценное. Эти мелкие кражи в магазинах и мелкие грабежи обеспечивали его средствами к существованию – пока приближение войны не дало ему идеальный шанс приложить свои исключительные дарования.

Все сводилось исключительно к деньгам и не имело ни малейшего отношения к рабству или правам южан. Так уж получилось, что он в тот момент был в Ричмонде, штат Виргиния, когда прочел об обстреле Форт-Самтера. Гражданская война в Америке началась 12 апреля, после того как Форт-Самтер на острове Чарлстон был обстрелян войсками генерала Борагара. Будь Пейсли в Нью-Йорке, он бы начал работать на правительство янки. Но при сложившихся обстоятельствах он отправился искать ближайшее военное учреждение конфедератов. Посреди неразберихи и замешательства первых дней войны ему потребовалось некоторое время обивать пороги, прежде чем удалось найти человека, готового его выслушать. Но он не сдавался и в конце концов нашел офицера, прислушавшегося к нему и распознавшего уникальную возможность, которую означал этот чужестранец, говоривший с сильным заморским акцентом.

С этого момента Аллистер Пейсли стал чуть ли не первым шпионом на службе южан.

Война была благосклонна к нему, он челноком мотался туда-сюда между воюющими сторонами. Его шотландский акцент и пузырьки с лекарствами служили идеальным прикрытием, никто ни разу не заподозрил его истинной специальности. Он выставлял свои образчики на обозрение маркитантов, сопровождавших каждый полк и военный лагерь. Вскоре он обнаружил, что солдаты-северяне разделяют его пристрастие к алкогольным напиткам. Поскольку денег у них было маловато, а то и вовсе не было, они были вынуждены пускаться на ухищрения, выделывая брагу и перегоняя ее в самогон низкого пошиба. Как только Пейсли узнал об этом, дрожжи, изюм и прочие сушеные фрукты стали непременным атрибутом его багажа. Деньгами ему платили редко; но выпивкой – всегда. За собранные сведения ему всегда приходилось расплачиваться головной болью, трясущимися руками и мучительной рвотой. Названия и номера полков, количество орудий и боевой распорядок – все эти военные сведения он терпеливо запоминал и записывал. Узенькие полоски бумаги в полнейшей безопасности путешествовали в запечатанной пробирке, скрытой внутри большой темной бутылки «Флетчеровской кастории». Его темный секрет так никогда и не был раскрыт.

Сверх того в пробирке находился пропуск, подписанный самим генералом Робертом Э. Ли. Когда Пейсли возвращался в тыл южан, пропуск обеспечивал ему быструю доставку к работодателям в Ричмонд. Получив плату, он пил более пристойные алкогольные напитки, пока бедность или военная надобность не отправляли его в дорогу снова.

А когда в газетах напечатали об афере «Трента» и ультиматуме Британии, Пейсли увидел шанс расширить диапазон своей деятельности. Он знал англичан просто великолепно, а еще знал, как выудить у них деньги. Добравшись до Вашингтона, он без труда отыскал резиденцию лорда Лайонса – британского посланника в американской столице. В соответствующий момент, когда его светлость наверняка был дома, Пейсли добился возможности повидаться с ним. Лайонс признал факт, что в случае войны весьма небесполезен будет шпион вроде Маклеода – под этим именем представился ему шотландец на тот случай, если он все еще числится в розыске.

К счастью для Пейсли, война пришла, и он без труда сменил привязанности и хозяев. Именно на этой новой службе он снова оказался в филадельфийском порту, возобновив старое знакомство.

Хорст Кречманн, как и его шотландский работодатель, не испытывал любви к своей новой родине. Он был владельцем весьма затрапезной пивной неподалеку от филадельфийской военно-морской верфи. Здесь он варил собственное пиво – очень крепкое и совершенно омерзительное на вкус. Но поскольку оно было весьма дешево, посетители не жаловались. Зато они толковали между собой, быстро пьянея от гадостного пойла. Хорст внимательно прислушивался к их словам, каждую ночь записывая услышанное в своем замусоленном дневнике в кожаном переплете. Записи он делал крохотными витиеватыми буковками на своем родном баварском диалекте. Теперь, когда Гражданская война подошла к концу, он решил, что уже никогда не свидится со своим работодателем. И потому он весьма обрадовался, увидев Schotte, явившегося однажды утром, когда Кречманн надраивал полы в пивной.

– Не ждал тебя видеть тута, раз война кончилася.

Пейсли не ответил, пока владелец пивной не запер дверь за ним на засов.

– Мы все еще воюем, разве нет?

– Правда? – Кречманн принес бутылку шнапса и поставил ее на стол; ни тот ни другой не пили тошнотворного пива. – Разве мы не погнали британцов прочь с поджатыми хвостами?

– Пожалуй, что так, но они настырное племя. И хорошо платят за новости.

– Это очень приятно слышать. Prosit.

Облизнувшись, Хорст наполнил стаканы снова. Осушив свой, Пейсли громко рыгнул; немец одобрительно кивнул.

– Что поговаривают моряки? – осведомился Пейсли.

– Да мало чего. Со времени конца войны корабли плавают мало. Но они жалуются, моряки вечно жалуются. Теперь насчет угольной пыли на борту «Диктатора». Его бункеры набиты до отказа, да еще мешки в коридорах.

– Значит, долгое путешествие, – заинтересовался Пейсли. – Не знаешь куда?

– Да вроде бы никто из них не знает. Но сейчас в доках загружаются углем три корабля. Schwarzen,[34] которые грузят, они выпивают тута.

– Им что-нибудь известно?

– Да, но понять их трудновато. Один все ж поминал Южную Америку.

Кивнув, Пейсли выудил из кармана стопку засаленных долларов, свернутых в рулончик. С этими сведениями и сведениями о перемещениях войск, которые он уже записал, у него вполне довольно, чтобы рапортовать. Как раз вовремя, поскольку «Примавера» через три дня отплывает в Бельгию. Как раз столько ему понадобится, чтобы зашифровать послание, за неимением лучшего пользуясь в качестве шифровальной книги Библией.

Визит на родину для Патрика Джозефа Кондона был совершенно неожиданным. Он бежал из Дублина в 1848 году, преследуемый по пятам королевскими ирландскими констеблями и солдатами. Мятеж, затеянный Юными Островитянами, не удался. О’Брайен, как и Мигер, и Макманус, был схвачен и приговорен к пожизненной каторге на Тасмании. Но Кондона предупредили вовремя, он бежал через заднее окно в том, в чем был. С тех пор ему довелось немало пережить. Теперь он капитан армии Соединенных Штатов и прибыл с совершенно иным заданием.

Дублин не изменился. Направляясь в город из Кингстонского порта, он будто возвращался в прошлое. Сквозь трущобы Ирландского квартала, мимо Тринити– колледжа. Он там учился, но был вынужден оставить учебу, чтобы присоединиться к мятежу. Проходя по Нассау-стрит, он смотрел сквозь решетку ограды: все осталось точь-в-точь таким, как ему запомнилось. Они пересекли мост Ха’Пинни, уплатив причитающийся сбор, затем зашагали по набережной вдоль Лиффи. Память, память…

Но для Джеймса Галлахера, шагавшего рядом с ним, все это было в новинку. Он вырос в крохотной деревушке в Голуэе и помнил только голод и холодные зимние ветры, дующие с Атлантики. Ему было пятнадцать лет, когда семья эмигрировала в Америку, воспользовавшись билетами, присланными старшим братом, устроившимся в Бостоне. Теперь, когда ему едва-едва исполнилось двадцать, он был рядовым американской армии и никак не мог взять в толк, что же он делает здесь, в Ирландии. Он только и знал, что всех поголовно в Ирландской бригаде попросили написать, из какого места в Ирландии они приехали. Из Голуэя было добрых два десятка человек, но по каким-то неведомым ему причинам выбрали его. Хотя среди них хватало куда более сообразительных, чем он, даже более храбрых и желающих снова повидать Ирландию, вполне подходящих кандидатов. Но только у него есть дядя, работающий машинистом на железной дороге. Выбор его не обрадовал, даже напугал, и Джеймс старался не дрожать, когда они проходили мимо человека в мундире.