Суд по новому делу состоялся в ноябре 1960 года. Фактически от его приговора никто не пострадал. Это не было похоже на решение

"самого гуманного суда в мире", но это было так. Задумываясь над парадоксами репрессивной машины государства, неизбежно приходишь к выводу, что она создана для обслуживания групповых интересов цементирующей ее бюрократии. Казалось бы, с точки зрения степени тяжести преступления, то есть: – создание подпольной лагерной антисоветской партии, в условиях, когда инициаторы уже наказаны за контрреволюционную деятельность, наказание должно быть отпущено на всю катушку, ан, нет. Групповые интересы администрации лагерей и

Саранского КГБ, в ведении которого они находились, стремятся свернуть дело, потому что здесь затронута честь мундира, – ведь не могли же что-то создать на подконтрольной им территории, в течение вверенного им периода времени, их собственные заключенные! – В лагере контроль осуществляется тщательно и эффективно, и если что-то было, – это так, пустяки. Впрочем, не исключено, что существовало указание "свыше" об общих принципах подхода к подобным делам. И, несмотря на то, что следствие длилось более года, по приговору суда все новые сроки погашались предыдущими и не создали нам никаких дополнительных проблем. Впоследствии все, с кем мне довелось встретиться, освободились досрочно из мест заключения.

Переход из малой в большую зону (как мы называли всю территорию

Советского Союза) сопровождался всевозможными осложнениями. Я оставил Саранскую внутреннюю тюрьму с туберкулезом легких. Это выяснилось той же зимой, когда к туберкулезу я присовокупил левосторонний экссудативный плеврит. После лечения можно было предположить, что я готов для прохождения службы в рядах советской армии. Но не все так просто для человека, чья репутация лояльного гражданина сильно подмочена. В системе государственной власти существовали механизмы, позволяющие контролировать положение неблагонадежного в социальной среде. Поражения в правах не применялось де-юре, но применялось де-факто. В моем случае система действовала через психоневролога Сукманову, которая в специально организованной "доверительной" беседе с моей мамой, порекомендовала способ избежать службы в армии. Скажу честно, что ощущение патриотизма у меня не ассоциировалось с Красной Армией, но и что-то предпринимать для отсрочки и как-то "косить" я был не способен. Я мог отказаться по идейным соображениям и может быть "оттянуть" еще один срок, но вовсе не был готов к повороту, ожидавшему меня на пути исполнения "священного долга".

Итак, меня вызвали в военкомат для медицинского освидетельствования. Как оказалось, там уже было заявление о том, что у меня "не все в порядке с головой". Вся эта информация не сообщалась мне, а только толкала на проторенную властями тропинку, которая ведет к длительной изоляции неугодного члена общества. Мне поставили предварительный диагноз и отправили на принудительное лечение с "согласия родственников". Конечно, можно понять мою маму.

Она не могла охватить перспективу последствий своего согласия с властями. Да и как протестовать в случае несогласия? Ее страдания, после того как меня посадили, были испиты полной чашей. Умер отец, на руках осталась дочь школьница. Местные радетели советской власти, проявив собственную инициативу, уволили ее с работы как мать

"врага народа", оставив без средств к существованию. Несколько месяцев ей приходилось обивать пороги, чтобы получить какую-то работу. И вот, из тюрьмы вернулся сын, которому грозила служба в армии, а значит, снова длительная разлука. Конечно, она старалась сделать все, чтобы оставить меня дома, да и что она могла изменить, даже при своем несогласии?

Я оказался в "дурдоме", а говоря официальным языком в "Областном психоневрологическом диспансере" в местечке Ляхово. Его так и называют, – просто "Ляхово". Ляхово – стало синонимом Лондонского

Бедлама, и когда какой-нибудь нижегородский острослов стремиться обидеть, он говорит: "Тебе только в Ляхово". Подобные места всегда использовались советской властью как опора режима. Когда нежелательны были суд и огласка, человека потихоньку отправляли в это заведение и двери за ним могли захлопнуться навсегда. Ляхово имело собственные тайны, хранившиеся уже без прежнего ожесточения, но под крепкими замками. В одном из корпусов и в 1961 году находились выжившие остатки довоенной оппозиции – троцкисты и прочие свихнувшиеся "каэры".

Лечащий врач, сухая дама с мужскими но мелкими чертами лица, просмотрев какие-то предварительные записи, сказала: "Ага…", театрально улыбнулась, и спросила:

– Так вас интересует философия?

– Да, – честно ответил я.

– Но вы же не закончили даже десятый класс.

В общем, стало ясно, что интересоваться философией могут либо профессора, либо шизофреники, – третьего не дано. Мне назначили курс инсулино-шоковой терпи, и поместили в отделение "спокойных", где лечились алкоголики и всякие неврастеники. Я опять почувствовал на себе эту огромную, жесткую и бесцеремонную лапу насилия. Она легко подхватывала меня, манипулируя телом по своему усмотрению.

Здесь царили законы власти, где человек переставал принадлежать себе и попадал в отлаженные шестеренки механизма, защищавшего систему. У меня мелькала мысль, о возможности уничтожения личности через процедуру "лечения". Но я почему-то был уверен, что с моим сознанием ничего невозможно сделать. Я видел, как большие дозы инсулиновых инъекций превращали человека в животное; он мычал, из носа текли сопли, на губах появлялась слюна и пена, у него самопроизвольно извергалась моча, все тело корежило, подбрасывало вверх как от ударов электрического разряда, человек рыдал, издавал жуткие, леденящие кровь вопли. Но потом ему вводили глюкозу, давали стакан жидкого сахара, и он обретал человеческий вид. Видимо то же происходило со мной, не знаю, но я от больших доз инсулина терял сознание, стараясь сохранить его, и отчаянно цепляясь за первую ниточку восприятия при пробуждении. Я чувствовал себя вещью, но продолжал обладать безбрежным океаном внутренней свободы, с которым ничего не могли сделать и мои опекуны.

Я покинул Ляхово с диагнозом, делавшим невозможным мое пребывание в рядах советской армии. Военкомат, в свою очередь снабдил меня документом, превращавшим обычного гражданина в изгоя общества, -

"белым билетом", или, как его метко называли в народе, "волчьим". В моей жизни появилась страница, которую принято скрывать от окружающих вас людей. Ведь невозможно объяснить обычному человеку, что такой же как он, веселый, остроумный и симпатичный парень, на самом деле вовсе не такой. Но все-таки какой-то слушок проник, досужие мамаши шептались и передавали друг другу кривотолки, с особенным удовольствием подчеркивая фамилию. Во взаимоотношениях с официальными органами отныне у меня устанавливался особый режим.

Соответствующие инструкции и правосознание чиновников предполагали ограничения в деятельности и образовании для человека с "белым билетом". Кроме того, по официальным инстанциям тенью следовал за мной негласный присмотр КГБ. Уже в годы "перестройки" об этом мне сообщили те, кому поручались такие дела.

Но жизнь есть жизнь. Неурядицы ее материальных сторон не превратили меня в мизантропа и уж ни в коем случае не отвадили от пристрастий к теоретическому изучению мироздания и общества. Там где не было государства, у меня все было в порядке. Друзей было достаточно, меня интересовали девочки, да и я интересовал их, в общем, все "как у людей", за исключением того, что я по-прежнему много читал и занимался изучением самого широкого спектра знаний, – философии, физики, биологии, социологии, политэкономии и т.п. После того, как мой друг Илья, сдав вступительные экзамены на одни

"пятерки", не был принят в Казанский университет, я не надеялся на то, что мне больше повезет, если я повторю его попытку. К тому же у меня появилось устойчивое неприятие официальных знаний. Я пытался продолжать учебу, обжигаясь о программы советского образования, словно это была раскаленная плита. Я не понимал, почему университетский курс не предполагает изучения теории относительности, я не мог понять, как могут "советские" знания обходиться без кибернетики, которая считалась "буржуазной шлюхой империализма", я не мог понять, как биология может существовать без генетики – "лжетеории Вейсмана – Моргана", я не мог понять, как цитология может обходиться без митогенеза Гурвича, а современная медицина без тории стресса Ганса Селье. Чему могли научить меня знания, в которых вместо истины преподавалось ее "классовое видение"? Со временем мировоззренческое ожесточение государства смягчилось, и успехи буржуазной науки без лишней помпы были признаны, но искалеченное мышление наложило свою печать на все формы духовной, научной и творческой жизни общества, затормозив на десятилетия развитие национального сознания. Даже сейчас, в начале третьего тысячелетия, слушая убогие суждения наших политических звезд и "светил науки" с удивлением понимаешь, что им никогда не освободиться от узости "марксистко-ленинского подхода" к реалиям мира и общества.