На другой день в котельную грузовик привез несчетное количество папок с лагерными делами, накопившимися за период "культа личности". Тяга в топке была хорошей, листы пролетали боров и трубу, вылетали в небо и порхали над лагерем и рабочей зоной, как почтовые голуби. За секретными документами бегали надзиратели, хватали их с возможной поспешностью и тащили как ядовитых змей назад в котельную. Но нам все же удавалось прочитать некоторые уцелевшие страницы. То были старые дела, как правило, с однообразным окончанием: "Убит при попытке к бегству". Старые лагерники рассказывали, что в те времена любого неугодного могли пристрелить, бросить на проволоку, а потом указать вот эту самую причину убийства. И те же старые зэки утверждали, что уже не один десяток машин с расстрельными делами пропустили через эту самую Рузаевскую топку.

Примерно в тот же период меня поразил вирус очередной иллюзии, свойственной политическому романтизму. Я вступил в подпольную

"Прогрессивную партию России". Сколько-то дней ходил в рядовых, но вскоре, в силу темперамента, возглавил ячейку и выполнял функции по разработке оперативных акций. Один друг (ведь мы могли доверять только друзьям) из моей ячейки, при переходе из зоны в зону,

"раскололся" на вахте и передал "ксиву", (так мы называли нелегальные письма) лагерному начальству. Ксива содержала какие-то инструкции однопартийцам из 5-го лагеря. О провале мне стало известно от одного, тоже очень интересного человека, Андрея, генеральского сынка. Интересен он был тем, что исповедовал культ сверхчеловека. Запомнились его стихи где выражалось пренебрежение к человеческой жизни:

"Наш маршрут проложен и известен,

Даже чудо город не спасет.

И насвистывают ласковую песню

Мальчики готовые на все".

Он хотел быть "мальчиком готовым на все". Вначале он утверждался тем, что пошел против системы и отца, потом, в лагере, вдруг передумал, объявил себя стукачом и ушел дневальным на вахту. Что его заставило подойти ко мне и процедить сквозь зубы: "Бил раскололся, отдал ксиву куму"? – Неизвестно. Но в дальнейшем, представление о том, с чем придется иметь дело, позволило локализовать дело, ограничив его практически теми, с кем был знаком "Бил". Так я попал в одиночную камеру Саранской внутренней тюрьмы.

Кто не испытал муки этого нравственного омута, не поймет что чувствует человек поставленный перед выбором, в котором решается не только его судьба, но и судьба тех, за кого он несет моральную ответственность. Когда понимаешь, что твое поведение предопределено, но твоя гордость не может принять неизбежное. Что лучше, сотрудничество с властью или новый срок? – Для себя я бы выбрал новый срок. Но та, дьявольская казуистика, которая толкает нас повелевать судьбами других и брать их решения в свои руки, эта казуистика, когда-то толкнувшая Раскольникова на убийство старухи, подсовывает главный свой тезис: "Цель оправдывает средства". Не оправдывает. Но это понимаешь только потом. А когда твое сознание твердит о всесилии воли, о ее способности подчинить твои нравственные данные Богом основы естества, тебе кажется, что можно преодолеть все, ради служения другим, служения цели. Зная, что имелось в распоряжении следствия, я считал необходимым занять эту двусмысленную позицию. Все, кто оказался вовлеченным в водоворот лагерного дела, вольны были играть собственную роль. Я не имел такого права, они были моими "подчиненными" в партийной иерархии.

Господи! Какой идиотизм!

К счастью прозрение наступило довольно быстро. Я понял, что человек может принимать ответственность только за свою жизнь, только за свои поступки. Я решил положиться на ту данность, которая сложилась в тот момент и больше не дергаться, стараясь повлиять на возникающую цепь обстоятельств. Мой дух давно вышел за пределы материальных условий. Ведь я находился в одиночке. Здесь я мог принадлежать только себе! Здесь никто не мешал читать, размышлять и даже писать. Мне разрешили иметь карандаш и бумагу. Вся литература, которую я получал из отличной библиотеки Саранской внутренней тюрьмы, словно становилась в моем сознании мозаикой, из которой я лепил собственную картину мира. Психология, биология, физика, социология, политэкономия, – везде я видел главную линию, придававшую смысл и ясность освещаемых теорией фактов. В тот период мое сознание освободилось от догм. Я понял, что мы всегда можем получить правду, если не побоимся взглянуть на жизнь без посредников. Слава Богу, – я не растерял друзей. Они поверили мне, а не моему поступку.

– Постой, постой! – Вдруг произнес Йорик, – мы легкомысленно миновали очень важную тему. Ты говорил о моральном выборе и как-то потихоньку окунулся в творчество. А вспомни, выбор начинался еще до того, как обстоятельства скрутили тебя в бараний рог. Вспомни, как внутренне протестовал ты против претензий твоего партайгеноссе.

Ведь ты уже подозревал, что это его затея и что у ППР вовсе не те масштабы, о которых говорит Эрик. Особенно остро проблема встала тогда, когда по его распоряжению вы должны были "дать урок" какому-то нерадивому члену партии – стащить с постели и назидательно поколотить.

Да было. "Генсек" потребовал исполнения партийной дисциплины.

Вообще, он был не силен в теории, требовал практики, железной дисциплины и беспрекословного подчинения. Зачем? Во имя чего? Так начинаются игры взрослых и ведут их куда-то, где бушуют войны и революции… или мелочное неудовлетворенное тщеславие.

Я помнил эту позорную и бессмысленную акцию. Мы тайком выбрались ночью из барака. Меня грыз вопрос: "Зачем?". Объект акции был извлечен на улицу и прижимался к стене барака, пугливо поглядывая на нас. Что могла рисовать его фантазия? Что могла нарисовать наша фантазия? Тот самый Бил, который позже "расколется оперу" успел приложиться к ответчику, оставив фингал, и сейчас ему было стыдно, как впрочем, и всем нам. Я, старший в группе, должен был найти какую-то логическую линию продолжения мероприятия. Испытывая замешательство, и непреодолимую жалость к этому человеку я решил ограничиться мерами психологического воздействия. Впоследствии он оказался нормальным, порядочным человеком. До сих пор я испытываю отвращение к "силовым методам" и стыд при воспоминании о той предутренней акции. Уже тогда мне становился понятным тупик, в который ведут подобные методы. Они позволяют утверждаться людям особого склада, с замашками фюрера, но нужны только им и больше никому. Глухая стена и бесперспективность возни стала очевидной для меня, однако в глубине нутра свербело упрямство и нежелание признать крах собственной позиции. Тогда я не мог прочитать "Бесов"

Достоевского, книга не издавалась в Советском Союзе, и я не знал, что прохожу через давно уже испытанные другими состояния.

Разобрался в ситуации и мой друг, Боря Хайбулин. Он понял, что человек должен стоять перед Богом. Но его понимание не было радикальным. Он признавал роль посредников между собой и Богом, приняв сан и подчинившись православной иерархии. Сейчас, мне кажется, он обнаружил ошибку, но, взяв на себя ответственность за роль в иерархии, не в силах признаться в заблуждении.

– Ладно, продолжай, – великодушно согласился Йорик, после этого уточнения исторических обстоятельств.

Действительно, я чувствовал себя уютно тогда, когда оставался один и мог нести ответственность только за себя. Со временем это перейдет в понимание, а тогда было просто ощущением…

Тюремный мир, мир одиночной камеры. Он словно прообраз всей последующей жизни в этой стране, где я один, переполненный идеями, как Хома Брут не смеющий пересечь черту, обведенную вокруг могучим заклятьем. Эта одиночка выйдет вместе со мной из Саранской тюрьмы, бдительно оберегая от контактов с заколдованным обществом страны советов.

Люди!

Давайте будем хорошими.

Люди!

Зачем обугливать нервы.

Давайте шептаться мирными рощами.

Хотите

Я зашепчусь первый.

В тюрьме поэзия стала отдушиной. Я начинал писать стихи, когда обилие всевозможных теоретических откровений перегревало мое сознание, и требовалось остановиться и передохнуть.