— Никогда не слышал о нем. Но какое это сейчас имеет значение? Я не хочу о нем знать. Я предпочитаю думать о том, что происходит между нами.

— Но важно, чтобы ты меня понял, понял, почему я здесь, чего я ищу. Я не отношусь к сексу как к чисто физическому акту.

— Я тоже.

— Я считаю половой акт частью глубокого духовного процесса общения. Как много в нем духовности, скрытого смысла! Для меня это некий особый способ самовыражения, как игра на скрипке, и, если я могу выразить себя таким образом — как только немногие умеют, — я хочу, чтобы ты знал мои побудительные мотивы.

— Рита, поверь, ты притягиваешь меня к себе как ни одна женщина в моей жизни.

— Я не слишком стара на твой вкус? Чтоб ты знал: месяц назад мне исполнилось тридцать шесть. Я не хочу ничего от тебя скрывать.

— Стара? Ты само совершенство.

Обнаженные, они, обнявшись, перекатывались по постели, и Итамар понял, что она была права: ей удалось превратить акт любви в особое, ни с чем не сравнимое переживание. Ему стало ясно, что интуиция не обманула его в отношении Риты еще тогда, на «Маленькой ферме Ципеле и Сари». Вдруг она вскочила с кровати, как будто вспомнила о чем-то.

— Я должна его видеть, должна, — горячо прошептала она, выхватила несколько первых попавшихся листов из рукописи и вернулась с ними в постель.

В те последние минуты близости между ними Рита не сводила глаз с написанных им строчек, поглощала их, одновременно пожирая его тело.

Они лежали, распростершись, на кровати. Рита отодвинула от себя стакан вина, протянутый Итамаром.

— Пока у тебя не будет другого вина, я предпочту воздержаться, — объяснила она. — К вину нужно относиться с подобающей серьезностью и уважением. Пить такое вино после того, что мы пережили, значит испортить ощущение эстетического наслаждения. Знаешь, Итамар, когда мы сидели в кафе «Дрейфус» и ты говорил об Одеде Бавли, о тайном в его поэзии, я в какой-то момент почувствовала себя так же, как в тот раз, когда впервые встретила Реувена и мы обсуждали пьесы Мурама.

«Разве я что-то говорил об Одеде Бавли? — попытался вспомнить Итамар. — Тайное? Но, пожалуй, это верное определение для его поэзии. Его трудно понять. Вернее, невозможно». Хотя стихи Бавли и были включены в учебные программы старших классов, Итамар в те годы жил в Нью-Йорке и поэтому, в отличие от своих израильских сверстников, не изучал их с соответствующими комментариями. Позже, служа в армии, Итамар наткнулся на произведения этого поэта, читая пятничные литературные приложения израильских газет. Он заставил себя внимательно прочесть несколько стихотворений целиком. Через год сделал еще одну попытку. На этот раз он остановился на середине.

— Это было как некое deja vue, когда ты упомянул Бавли, — продолжала Рита. — Я как будто заново пережила мою первую встречу с Реувеном. Только не подумай — ты мне важен сам по себе, теперь еще больше, чем он, потому что в конце концов он оказался несостоятельным. В смысле творчества.

— Это его ты имела в виду, когда сказала, что ваша близость повлияла на твое суждение о его работе? Должен признаться, я никогда о нем не слышал, хотя, конечно, это ни о чем не говорит. Что он в конце концов опубликовал?

— В том-то и дело, что ничего! Это явный признак неверия в себя. И если он сам в себя не верил, то как он хотел, чтобы я поверила в него и его творчество?

Итамар наморщил лоб, пытаясь понять ее логику.

— Наши отношения постепенно угасали. Чем больше он возился с рукописью, редактировал и улучшал, тем больше охладевала моя любовь. «Еще не готово», — говорил он вновь и вновь. Ты понимаешь, роман был написан еще за два года до того, как мы познакомились, и он осмеливался говорить мне, что еще не закончил! Я не знаю, продолжает ли он сейчас писать, может, вообще лучше, чтобы он… Впрочем, мне все равно. Но ты понимаешь, что с нами в конце концов произошло?

Она взяла у Итамара стакан вина, который он поместил себе на живот, поставила его на книжную полку и снова обняла его. Когда они наконец оторвались друг от друга, уже совсем стемнело. Стало чуть прохладнее. Они подобрали упавшее на пол одеяло и накрылись. Рита лежала на боку, ее голова покоилась на плече Итамара, пальцы перебирали черные волосы на его груди.

— Когда тебя потянуло ко мне?

— С первого момента или, по крайней мере, с первых минут.

— И что во мне тебя привлекло?

— Что? Не знаю. Все. Трудно определить. Но я уже сказал: никогда я не испытывал такой тяги ни к одной женщине. Я и сам точно не знаю, что со мной происходит.

— Итамар, ты обязан сделать этот фильм. Это будет потрясающая картина. Только нужно быть очень скрупулезным в отношении музыки. Музыка будет чудной! Я уже слышу, слышу, как Меламед поет «Летом» Шуберта.

— Рита, я думаю, что уже влюблен в тебя.

— Не уподобляйся мальчишке, который влюбляется в первую женщину, с которой спит. Не говори таких вещей, прежде чем не продумал их до конца.

— Хорошо, буду молчать. Не произнесу больше ни слова, — и он шутливо сжал свои губы пальцами.

— Не обижайся, — сказала она и осторожно убрала его руку, целуя каждый палец. — Я только не хочу, чтобы ты с легкостью говорил такие вещи. И вообще, сколько времени мы знакомы? Не может быть, чтобы ты успел меня полюбить. Так не бывает. И в моем возрасте. Подумать только, что я так… В любом случае это было прекрасно, просто прекрасно. Особенно во второй раз. Знаешь, я представляла себе музыку, которая будет звучать в твоем фильме, я прямо слышала ее, видела тебя играющим на скрипке. Я хочу слышать, как ты играешь, ужасно хочу.

— Еще услышишь. У нас еще будет много возможностей. Но я боюсь, что ты разочаруешься. Поверь мне — сейчас это совсем не то, совсем не так, как я мог бы играть.

— Мне все равно. Я ужасно хочу видеть тебя со скрипкой. Просто так. Видеть, как ты держишь инструмент, смычок, видеть твое лицо, когда ты играешь. Как много можно узнать о человеке только по его игре! Это возбуждает во мне такое сильное желание… Ах, сколько у тебя талантов! Ты обязан создать этот фильм. Без фильма у тебя ничего нет.

— Это правда. Ведь что такое сценарий? Сценарий сам по себе ничего не стоит. Он только строительный материал. Пока я не сделал картину, меня как бы нет. Но я могу, я убежден! Здесь, в голове уже все сложилось, и я знаю, я просто-напросто знаю, что все получится отлично.

— Ты обязан продолжать. Сделай то, что они требуют. Я, кстати, даже не знаю, что эта академия от тебя хочет. Что от этого изменится? Иди к Норанит и сними ее дурацкий фильм. Что это меняет? Главное, ты поставишь «Lieder».

Они замолчали.

— Поиграй мне, пожалуйста.

— Сейчас?

— Почему бы и нет? — настойчиво сказала она и подняла на него глаза. — Пожалуйста.

Итамар встал с кровати, а закутанная в одеяло Рита устроилась поудобнее.

— Нет, оставайся голым, — приказала она, увидев, что Итамар засовывает правую ногу в брючину.

— Я не могу так играть. Ни разу в жизни не играл голым.

— Ну и что? Представь, что мы одни на природе, как будто между нами нет никаких перегородок, как будто…

И он играл ей — как стоял, нагой — сонату Бартока для скрипки соло. Рита время от времени закрывала глаза, поглаживала свое тело, замирала и постанывала. Под конец она встала с кровати и подошла к нему.

— Продолжай играть, — сказала она и начала ласкать его, переводя взгляд со скрипки на книги, на листы рукописи. Но Итамар не мог больше. Он отложил скрипку и, несмотря на Ритины просьбы продолжать, потянул ее в постель.