— А по-моему, это замечательно, просто замечательно — фильм о певце «Lieder», да еще о Меламеде. Оригинальная идея, необычная тема! — воскликнула Рита. — Такая фигура, как Меламед, у которого в общем-то не было тяги к широкой публике.

— Но что значит «тяга»? Кто решает, что притягивает, а что нет? — перебил ее Каганов. И снова стал философствовать: — Устаревшее пение «Lieder», ржавые мусорные ящики — какая разница? Все зависит от угла зрения. Все, что под солнцем, может в потенции быть притягивающим и оригинальным. Нужен только позитивный подход к этим вещам. Я подчеркиваю позитивную сторону, потому что у меня сильна как раз негативная тенденция, что естественно для каждого творческого человека.

— Кто же будет петь в фильме? — спросила Рита. — Кого ты сможешь найти, чтобы он исполнял классику на уровне Меламеда?

— А что, разве у нас в Израиле не хватает певцов? — вмешалась Мерав. — Есть и такие, которых наверняка не придется стыдиться! Что вы, например, скажете об Элиягу Махлофе?

— Камерное пение — очень специфическая область, — дипломатично заметил Итамар.

— Весьма, — согласился с ним Миша Каганов. — Даже такому певцу и актеру, как Махлоф, потребуется время, чтобы как следует выучить две-три песни Шумана. У кого здесь есть время для совершенствования в такой узкой области? Я уж не говорю об ограниченности бюджета.

— Я хотел использовать записи самого Шауля Мела-меда, но сперва не получил разрешения Сильвии Аспель, его вдовы. Я уже отчаялся и думал, что придется обратиться к другим исполнителям, но она вдруг согласилась. Иначе фильм получился бы абсурдным — как, например, картина об олимпийском спринтере без показа его рекордов на беговой дорожке, без главного.

— Ты ошибаешься, — возразила Мерав. — Не пение главное. Это лишь внешняя сторона его жизни. Меламед стал оперным или, как вы называете, певцом «Lieder» совершенно случайно. Папа мне всегда говорил — профессия дело случая. Сам он чисто случайно стал главой отдела общественной интеракциив Сохнуте. С тем же успехом он мог бы стать заведующим кафедрой аэродинамики в Технионеили еще черт знает кем. Главное место в твоем фильме должна занять внутренняя жизнь Меламеда, его подлинная жизнь. Вот недавно вышел фильм о Ван Гоге. Сколько его картин там показали? Может, одну или вообще ни одной. Но получился прекрасный фильм, потому что он открыл нам истинного Ван Гога, со всеми его слабостями, включая его отношение к женщинам. Лента буквально уничтожила всю эту компанию мужиков-импрессионистов!

— Я с тобой согласен. — Для подкрепления своих слов Каганов протянул руку и коснулся пальцев Мерав. — Главное — внутренняя правда, то, что скрыто в душе. Вот это и нужно раскрыть. Такой подход отличает большого художника от ремесленника.

— Конечно, я постараюсь всесторонне показать личность Меламеда, и именно поэтому думаю, что без его пения…

— Итамар, тебе надо научиться мыслить нестандартно, — перебил его Каганов, — я бы даже сказал — дерзко. Подумать только, какое новшество: фильм о певце без музыки. Даже за кадром! Гениально! Речь идет о чистом искусстве, рафинированном, несравненном и неизбывном искусстве без примесей. Это квинтэссенция искусства, которая уже не нуждается в самом искусстве! Критики превознесут тебя до небес. Фильм о музыканте без музыки!

— Наверно, я еще недостаточно внутренне раскрепощена, — вмешалась Рита. — Но я не поняла вашу мысль, Миша, до конца. Все-таки это же фильм о певце…

— Приведу пример. Когда ты берешь в руки книгу о Бетховене, разве ты ждешь, что из нее выпадет кассета с записями его произведений? — заявил Каганов коротко и безапелляционно.

Эти слова режиссера как бы закрыли тему. Он взглянул на часы, явно намекая, что его время истекло.

Рита немедленно закрыла свою тетрадь, спрятала ее в сумку и встала:

— Я так взволнована сегодняшней встречей с вами, Миша, собственно, с вами обоими. Вы не представляете, какое счастье для меня следить за мыслью творца. Эти как искры, вспыхивающие одна за другой, это особое, оригинальное видение!

— У меня такое ощущение, как будто… — Мерав заколебалась. — Как бы это объяснить? Как будто я — кусок теста. Точно, тесто, которое всходит. Когда вы, Миша, говорите, я чувствую, как, впитывая это, пухнет моя голова. Вы даете мне колоссальный заряд. Это ощущается просто физически. Вот здесь. — Мерав наклонила голову, чтобы показать макушку под шляпой. — Жаль, что все так быстро кончилось.

— Этот опыт можно продолжить, — галантно предложил Каганов.

— Правда? — обрадовалась Мерав. — Может быть, вы позволите… Я сейчас параллельно работаю над дипломным проектом «Сигарета в израильском кино. 1948–1958». Ужасно интересно! Колоссальное европейское влияние: в основном французское и норвежское. Это обязывает познакомиться с космополитической стороной проблемы, не говоря уж о символико-психологической. Очень трудная тема. Если смогу, то разовью ее для моего доктората. Я только надеюсь, что мне хватит сил. Пока что я получаю большую поддержку на кафедре. В особенности от профессора Гавриэлова, который весьма заинтересован в моей работе. Если бы вы нашли время…

— Я найду время, Мерав. Охотно. Сегодня вечером в десять?

— Чудно! Здесь, в «Дрейфусе»?

— Тут немного шумно в такое время, — сказал Каганов. — Лучше напротив, в отеле «Тиферет». Там тихо. Сядем в баре, выпьем чего-нибудь и сможем поговорить обо всем.

Было, конечно, справедливо, что в результате именно Каганову досталась та, что моложе, в короткой облегающей юбке, с гладкой загорелой кожей. Разве не провел он лучшие годы в трудах и муках, пока не достиг высокого положения? Разве не причитается ему пожинать плоды тяжелой работы? А он, Итамар, пока еще не реализовал свой потенциал, и неизвестно, произойдет ли это вообще. В его сердце не было ревности к Каганову. Ведь жизнь полна превратностей и будущее предвидеть невозможно. К тому же сам он предпочел бы Риту. Может случиться, что она ему достанется. Как знать, может, он получит от Риты вдвое больше удовольствия, чем Каганов от Мерав. И возможно, придет день, когда фильмы его превзойдут произведения этого прославленного израильского режиссера.

Девушки исчезли. Каганов объяснил Итамару, что его поджимает время — он назначил встречу с публицистом-историком-критиком по фамилии Эмек-Таль, — и потому наскоро приступил к делу.

— Они — общественная организация, и на них возложена большая ответственность, — сказал Каганов о Национальной академии; для поощрения образцовых произведений искусства. — Они не дадут денег кому попало, даже если часть требуемой суммы уже поступила из-за границы. Критерии академии весьма высоки.

— Вы имеете в виду их устав? «Стандарты воплощения гуманистических ценностей в зеркале культуры»?

— «Культурных ценностей в зеркале гуманизма», — поправил его Каганов. — Именно. Это должен быть фильм, обладающий культурной ценностью, насколько вообще употребимо это понятие. Разумеется, оно условно, в самом деле, кто сформулирует, что такое «культурная ценность»? Но принцип понятен. Они стремятся к определенному уровню. Может быть, конечный результат в большинстве случаев далек от совершенства, но стремиться нужно. Кто, как не я знает, что нам предстоит еще длинный путь. Да, я к сегодняшнему дню удостоился девяти премий, но сколько еще таких примеров у нас можно найти? Кстати, не исключено, я подчеркиваю — это всего лишь шанс, не более, что в этом году получу премию за режиссуру на фестивале в Баку. Международную, которая увенчает мои девять израильских.

— Баку? Это в Казахстане?

— Мне кажется, в Азербайджане. Нет? Я вижу, ты слышал об этом фестивале. Очень высокого уровня. Придет день, и он затмит все фестивали Европы. Там, в отличие от всех прочих, боевики не принимают. Я ничего не имею против подобных фильмов и не возражал бы, если бы у нас снимали хорошие приключенческие картины, но лично меня это не интересует. В конце концов, боевик — вещь утилитарная. Возьми приличный сценарий с хорошо закрученной интригой, с достаточно напряженным действием, подбери высокопрофессиональных актеров, добавь четкую режиссуру и правильный монтаж — и получишь удачный триллер. Это все, что нужно. Формула. Но где душа? Где искусство? И если ты хочешь знать мое мнение — отсутствие хороших боевиков в Израиле доказывает, что они просто не нужны нам, не соответствуют нашему культурному климату, эпохе беспрецедентного расцвета искусства.