— И тогда …

— Ну — иди же.

— Здесь?

— Разумеется, здесь! По павильону, по коридору, по всей студии.

У Итамара не осталось выхода. Он ходил по павильону, по коридору, вошел в другую, меньшую, комнату, которая была заставлена ящиками и софитами, зашел в лабораторию — передвигаться там, в темноте и тесноте, было трудно, и ему пришлось пробираться маленькими шажками. В конце концов он дошел до входной двери, там развернулся и пошел обратно. Нурит везде сопровождала его со своей камерой. Иногда она забегала вперед, иногда заходила сзади, иногда почти ложилась на пол, выставляя камеру перед собой.

— Помаши рукой толпе, которая собралась, чтобы приветствовать тебя, — потребовала Нурит и через минуту сказала: — Сожми обе руки и подними их вверх, как он это делает со своей знаменитой улыбкой. Я обожаю этот его жест!

Когда они вернулись в большую комнату, Нурит велела ему сесть на табуретку.

— Сделай вид, будто ты беседуешь с каким-нибудь президентом или премьер-министром, подчеркни какой-нибудь момент в разговоре, выставив указательный палец. Свободнее, Итамар, свободнее. Упс! — Она рванулась в лабораторию, чтобы сменить пленку.

Итамар остался сидеть на табуретке, уставившись на черную линию, пересекающую стену.

— Вы не боитесь ехать в Газу? — спросил Итамар, когда она вернулась.

— Я уже думала об этом. Может, я действительно нарываюсь на неприятности? Еврейка в Газе! Но его люди будут меня охранять, я уверена. Они умеют охранять нас, и у них прекрасное отношение к искусству. Кроме того, где теперь у нас безопасно? Здесь, в Тель-Авиве, спокойно? Здесь не взрываются автобусы с тех пор, как подписали мир?

Подчиняясь ее новому указанию, Итамар встал и начал кружить по павильону. На фоне снимка международного города искусств он казался маленьким. Нурит сидела на ковре и снимала его руки снизу.

— Такой ракурс никому еще не приходил в голову, — сказала Нурит, опираясь на локоть. — Снимать с такой позиции лицо или тело — пожалуйста. Но руки? Кто мог это придумать, кроме Норанит? Представь себе, что я смогу снимать его вот так, с земли. С той родной земли, на которую ему наконец довелось ступить!

Через некоторое время Нурит положила камеру. Она закрыла глаза и, расслабившись, распростерлась на ковре. Итамар остановился. Черные волосы Нурит, все еще перехваченные лентой, раскинулись по белому ковру. Может быть, она представила себе, что лежит в этот момент на их земле с ним — тем героем, чью подпольную кличку она забыла. Она расстегнула верхнюю пуговицу блузки.

— Иногда здесь, на ковре, — сказала Нурит, не открывая глаз, — лучше всего.

Когда она открыла глаза, Итамар стоял к ней спиной в некотором отдалении, немного наклонившись к снимку.

— Я не уверен, что здесь не осталось тени человека, — сказал он, указывая на маленькую точку на снимке.

Нурит поспешила встать и застегнула пуговицу на блузке.

— М-да, ты и он — это, конечно, не одно и то же, — сказала она. — Тебе не хватает его харизматичности, уверенности в себе, его видения будущего. И это, разумеется, заметно по рукам. Но ты, по крайней мере, получил представление о стиле моей работы. Что скажешь?

Итамар ответил не сразу. Конечно, он мог бы сделать документальный фильм о ее работе, но совсем не такой, каким представляла его себе Нурит. При желании он мог бы без малейших затруднений водить ее за нос на протяжении всех съемок. Эта мелькнувшая у него мысль, тут же исчезла, и Итамар почувствовал, что обязан сказать ей прямо сейчас: такой фильм он делать не будет. Он что-то забормотал о трудностях со временем, подготавливая почву для вежливого отказа, как вдруг Нурит сказала:

— Ты знаешь, что субсидия для твоего фильма утверждена?

— Правда? — Для Итамара это было полной неожиданностью. — Когда это случилось?

— Вчера утвердили на комиссии. Сначала Мурам поговорил с Каманским, и они пришли к соглашению между собой. Я, конечно, проголосовала «за», как и все. Ты не рад?

Он был рад и сказал ей об этом. Но как теперь быть? Отказать ей сейчас значило бы, что он спешит отделаться от нее, получив желаемое. Но и ответить утвердительно он не мог. Поэтому Итамар сказал, что должен как следует подумать, поскольку речь идет о сложном проекте, фильме о многогранном, полном идей художнике. Они договорились встретиться еще раз на следующей неделе.

— Ну, Итамар, мы победили. Что ты скажешь на это? Я же говорил тебе: не отчаивайся! Я сам никогда не опускаю рук, иду вперед, несмотря на препятствия. Поэтому и достиг всего. «Не падай духом», — сказал Герцль. А может быть, и не он, а кто-то другой. Да, конечно! Это было во времена мандата. Г. Г. Барский из Сохнута выразился так в тот год, когда почти иссяк приток денег из-за границы. Я уже давно подумываю поставить здесь на столе табличку с лозунгом, как у Трумэна. Только вместо того длинного изречения о жаре и кухне будет написано: «Не унывай!» Иврит подходит, как перчатка, для таких изречений. Тебе не кажется? Не то чтобы высказывание Трумэна было неудачным, однако наши лозунги, нужно признать, посильнее. Кроме того, Трумэн — это Трумэн. Когда ему было тридцать пять, он еще торговал одеждой в Миссури, а я в том же возрасте уже вел деловые переговоры с одним из столпов нашей экономики А. А. Мульским.

Итамар снова сидел в пентхаузе, служившем офисом Каманскому. На сей раз он нашел отель без труда.

— Я, собственно, хотел поблагодарить вас за все, что вы сделали, — ответил Итамар на речи Каманского. Он вертелся на стуле, ощущая неловкость. — Без вашей помощи я бы не продвинулся ни на шаг.

— Ничего особенного я не делал. Просто увидел что-то стоящее и поддержал. Но создал сценарий ты, не я. Кроме того, ты совершенно правильно действовал.

— Я?

— Безусловно. Говорю об этом с полной серьезностью. Ты произвел прекрасное впечатление на членов комиссии. Парень наивный, честный, за деньгами не гонится. И это решает. Недавно я был на вечере «Овуляция окурка» в музее «Макор», посвященном девяти месяцам, со дня наклеивания первого окурка на … ну, на то, что стало скульптурой «Ошибки и окурки». Мы все встретились в «Арно». Не ужин — только коктейль. Стояли группами, ты знаешь, как это бывает, и я слышал, как Норанит рассказывает скульптору Реваху Шараби: он, мол, до такой степени наивен, что не понял моих намеков. «Я хотела спать с ним там в студии, но до него просто не дошло!» — так она сказала. И с каким восторгом! «Ну где еще встретишь таких людей?» — спросила она Реваха.

— Нет, это было не совсем так. Я думаю, она не сообразила, что…

— Какая разница? Главное — она проголосовала за тебя вместе со всеми. Я объяснил Мураму, что нет никакой нужды цепляться за этот эпизод в сценарии. Ведь что такое сценарий? Сырье. Кусок мрамора, из которого высекают статую, как сказал Микеланджело. И кто знает, как она будет выглядеть?

— Я достаточно точно знаю, каким будет фильм, — возразил Итамар. — Может, что-то изменится, но в общем…

— Должен тебе сказать, еще не было случая, чтобы картина, созданная при моем участии, соответствовала бы сценарию.

— Разумеется, что многие вещи меняются на съемочной площадке, но я продумал все до мельчайших деталей. Ведь я работал над сценарием целых три года.

— Зря. Переработал два с половиной года. Каганов говорит, что полгода вполне достаточно, а уж он-то знает! Кстати, тебе известно, что его «Грошовая болтовня» получила вторую премию на фестивале в Баку?

— Неужели? Нет, не слышал.

— Я тебе удивляюсь. Вся страна говорит об этом. Ты не видел Каганова вчера в передаче «Утренняя булочка»? Он прекрасно выступил и в «Полднике», и в «Полуночной чашечке кофе». Я хочу скопировать его кубок и поставить здесь на полку. Кстати, вот тебе пример. У «Грошовой болтовни» практически не было сценария. Каганов предпочел дать волю актерам, и они повели за собой фильм.

— Хотя мой профессор в Нью-Йорке и предостерегал нас от излишней шлифовки сценария, чтобы он не «залоснился», мне все же всегда хочется довести работу до возможного совершенства, даже если речь идет, как вы справедливо заметили, всего лишь о сырье для фильма.