Итамар не успел ответить, как Гавриэлов задал еще один вопрос:

— И самое главное: каков художественный уровень сценария? Я читал «Lieder» и должен сказать — не в восторге. В отличие от тебя, Менахем. Повторяю вопрос: заслуживает ли фильм нашей поддержки?

— Я разве говорил, что в восторге?! — возразил Мурам. — Это Каманский восхищался сценарием. Кстати, если мы решим отклонить «Lieder», ты, Габи, возьми на себя труд, пожалуйста, сообщить ему, что мы не утвердили финансирование фильма. Я вовсе не говорил о сценарии в превосходных степенях. Я только сказал, что в работе Итамара просматривается определенный уровень. Кажется, я употребил именно эти слова: определенный уровень. Возможно, моя оценка была слишком поспешной. Несомненно, если подойти к этой вещи со строгими художественно-философскими критериями, обнаруживается немало проблем. Но сценарий можно переработать. Я оптимист и верю в возможность самоусовершенствования человека, в его способность преодолеть некоторые черты своего характера и изменить косные взгляды. Что скажешь, Итамар? Можно исправить сценарий?

— Улучшить! — поправил его доктор Авиталь. — Я бы назвал это не исправлением, а улучшением. Меламед умер несколько лет назад, и кто знает, не изменил ли бы он со временем свои взгляды. Не забудьте, он долгое время был оторван от жизни страны, не испытывал на себе влияния нашей интеллигенции, атмосферы нашей культуры. И мы, будучи людьми открытыми, обязаны проявить чуткость. Это, в сущности, наша отличительная черта: неприятие шаблонности, отвращение к конформизму. По сути дела — квинтэссенция нашего гуманизма! И я прошу вас не забывать о стандартах, определенных нашим уставом: отражение ценностей культуры в зеркале гуманизма. Почему бы не обратить наши сомнения во благо для Меламеда? Почему бы не дать ему тот же шанс, какой получает любой артист или начинающий гуманитарий, который хочет найти свое место в нашей стране, пытается проложить себе здесь дорогу? Не подобает Меламеду запятнать свое имя перед будущими поколениями. Я предлагаю, господа — хотя бы ради свободы слова, — предоставить Меламеду еще один шанс.

— Ицхак, я согласен с тобой всем сердцем, — сказал Мурам. И обратился к остальным: — Я думаю, нам стоит посоветоваться с Каманским.

Итамар, как и многие другие скрипачи, в трудные минуты играл для самого себя. Он заперся в своей комнате, но валяться в кровати не стал (на чтение не было сил), а взял скрипку и заиграл «Чакону» Баха. Затем перешел к Бетховену, сыграл сначала Десятую сонату, потом «Весеннюю». А ведь неплохо получается, подумал Итамар, никогда еще он так хорошо не исполнял вторую часть «Весенней». И словно бы забыл о своем увечье, пока в середине третьей части сонаты искривленный палец не попал в поле его зрения.

Действительно ли травма была истинной причиной того, что он бросил скрипку? Такая мысль пришла ему в голову, когда он положил инструмент в футляр и поставил на газ чайник. Не мог ли он, несмотря на перелом, продолжить карьеру скрипача, вернуть, проявив упорство в занятиях, прежнюю свою форму? Или же он просто нашел предлог, убоявшись предстоящей ему тяжелой борьбы, чтобы сойти с дистанции? Может, просто испугался неудачи? Итамар вспомнил нескольких многообещающих, знакомых ему скрипачей. Что из них вышло? Кто стал настоящим мастером, добился признания? Один-два, не больше. Помимо высокого класса здесь нужен сильный характер, упорство, настойчивость — качества, которыми он, по-видимому, не обладал. Кроме того, необходимо всепоглощающее стремление к известности и признанию. Без всего этого успеха не добиться.

Не исключено, что мама была права, не понимая, как мог перелом пальца прервать его музыкальную карьеру. Факт остается фактом, сказал он себе: в решающий момент моей жизни, когда я должен был встать на ноги и выйти в мир импресарио, рекламы и сценических площадок, я остановился.

Приготовив себе стакан чаю, Итамар уселся за стол. А ведь не прекрати я играть, подумал он, не очутился бы в этой странной ситуации с Каманским и академией, не встретился бы с Омером Томером и Гавриэловым, с Мурамом и доктором, со всем этим славным истеблишментом. И с Нурит. Как же он забыл о ней? Однажды он уже отложил визит к ней в студию, и, по-видимому, придется сделать это еще раз, потому что он не находил в себе силы идти к ней сегодня вечером, как они договорились. Придется снова звонить ей и оправдываться. Как она поведет себя при голосовании? Есть ли какой-то шанс, что она поднимет руку за него? Видимо, если будет уверена, что ей обломится. Как, интересно, они голосуют? Решает ли большинство или же у них принято обсуждать каждый вопрос, пока не придут к единогласному решению, как на суде присяжных?

Вместо того чтобы играть на скрипке, я пошел в кинорежиссеры, продолжал он размышлять. На что я рассчитывал? Что не придется противостоять внешнему миру? Что я смогу заниматься искусством в чистом виде и единственно страшное, что мне может угрожать, это капризы какого-нибудь актера с раздутым самомнением? Видно, я не понимал, что в реальной жизни всегда найдутся охотники вмешиваться в мое творчество. Но кто мог предположить, что копаться пожелают именно в сценарии о камерном певце?

Итамар машинально перелистал рукопись. Вот сцена, где Меламед беседует с Сильвией о «Бедном Потере» Гейне и Шумана, показывает ей на рояле, как он представляет аккомпанемент, поет ей. «На протяжении минуты, пока Меламед поет Шумана, — прочел Итамар, — он не сводит глаз с Сильвии. Постепенно его пение замирает, Сильвия приближается к нему, и они впервые целуются». Как безвкусно, подумал Итамар, как шаблонно звучит их диалог! Нет, сейчас я подавлен, и судить не в состоянии… А может, они там, в академии, правы? Может, действительно сценарий ничего из себя не представляет? Такой специалист, как Гавриэлов, видел в жизни фильмов более чем достаточно, и, уж конечно, с годами у него развился острый критический нюх. Хотя что они вообще понимают, эти университетские теоретики? Что знают о подлинном искусстве? Вот Каманский, человек двумя ногами стоящий на земле, человек с опытом, он-то меня поддержал.

Итамар отхлебнул из стакана. Чай был слабым, он снова опустил пакетик в стакан, осторожно положил его в ложечку, лежавшую на столе, чтобы не накапать на деревянную крышку. Тут он ухмыльнулся: да уж, Каманский — пример, лучше не придумаешь… Сидит себе в своем небоскребе и все гребет, приобретает. Сколько стоит вся эта груда? Сколько стоит его последнее приобретение — мой сценарий?…

Итамар попытался вспомнить, как восприняли сценарий разные его знакомые. Валере, например. Ее сценарий потряс. Итамар сидел напротив нее в ресторане «Луиджи» на Третьей авеню, когда она читала рукопись. Они были одни, и он видел, как слезы текли по ее щекам и капали на сигареты. А Лора? Лора от волнения прекратила чтение посредине и смогла продолжить только через два дня, после того, как съездила в Хэмптсон, чтобы прийти в себя. Впрочем, все это женщины, сказал себе Итамар, женщины с их эмоциональной реакцией. Разве они способны дать объективную оценку?

Но хорошо, что сценарий задевает чувства. Значит, в нем есть нечто такое, что способно потрясти душу. Но нельзя допустить, чтобы это достигалось примитивными средствами. Только не дешевка!.. Его передернуло при мысли, что сценарий можно сравнить с мыльной оперой. Он вспомнил, что сказал ему Паоло Марчелло: «Отлично, Итамаро!» (Паоло всегда называл его на итальянский манер, подчеркивал и растягивал третий слог, добавлял «о» после «р» и вообще отказывался признавать тот факт, что Итамар не флорентиец, как он сам.) «Прекрасно для горничных. Но только при условии, что ты превратишь Меламеда в оперного певца. Знаешь что? Еще лучше — переделать весь сценарий в оперу! В оперное либретто! Да, именно! Ведь здесь есть все необходимое для оперы. Надо только добавить какое-нибудь самоубийство, расстрел… и получится идеально. Дай мне только написать музыку и увидишь, какая у нас получится опера!» Но Паоло, казалось, ничего не принимал всерьез, в том числе и себя самого, так что Итамар по сей день не знал, что на самом деле тот думал о его сценарии. Прекрасно для горничных…