Я сказал ей что этим я как раз и занят.

Что я делал в доме Джозефа?

Развлекал его дружков.

Мое небрежное отношение к этому факту ей понравилось. Она сказала, что ей нужно скоро бежать, но перед тем я должен рассказать ей о себе.

Преимущество свободных духом состоит в возможности проявлять нетерпимость к фамилиарному обращению, если не имеешь дело с непосредственным начальством. Я сказал ей, что мне тоже нужно скоро бежать, но и я бы хотел, чтобы она все о себе рассказала. А дамы первые, сказал я.

Она ни секунды не колеблясь сообщила мне, что она богатая вдова. В этот момент она разглядывала меня критически своими голубыми глазами. В отместку я сказал ей, что я художник, борющийся за существование.

Она говорит — Не очень вежливый художник.

Я говорю — А что бы вы хотели слышать? Я, конечно, неотесанный, но на моей территории по-другому нельзя, хотя свою грубость я часто пытаюсь компенсировать уймой личного шарма.

Она говорит — Ага, ясно.

Наконец-то в голосе ее появился сарказм. Я знаю, что я на верном пути, когда граждане вдруг начинают говорить со мной саркастически. Это они просто хотят показать, что я им нравлюсь. Она сказала — Уймой личного шарма, а?

Я сказал — Именно. Уймой.

Она сказала, что любит личный шарм. Большинство ее друзей полны личного шарма.

Я говорю — Да, конечно, вне всякого сомнения, вы правы.

Она говорит — Но ни один из них не позволил бы Джозефу себя использовать.

Я не согласился. Я сказал, что использую Джозефа не меньше, чем он использует меня.

Она говорит — Вы бы удивились, если бы узнали, насколько это не так.

Надеюсь, мое удивление было бы приятным?

Это зависит от ваших личных взглядов.

Я пожал плечами.

Я сказал — Предложите мне что-нибудь лучше, чем быть использованным Джозефом.

А что, уборщики мусора больше не требуются?

Может и требуются, но я имею в виду что-нибудь, имеющее отношение к музыкальной индустрии.

Она сказала, что лично она не имеет к этой индустрии отношения.

Я сказал, резким тоном, что тоже не имею к ней отношения, но хотел бы иметь, причем чем раньше, тем лучше.

Некоторое время она молчала. Флиртовать мы кончили, по крайней мере на время.

Потом она говорит — Слушай. Сторонись его. Он ужасный человек.

Я тоже не ангел.

Она настаивала. Положив свою мягкую, теплую руку на мое запястье, она сказала мне, что Джозеф не моргнув глазом испортит мне карьеру, если ему будет нужно. Ничего святого у этого человека нет, если ей верить.

Я сказал, что для женщины, так активно не любящей Джозефа, она что-то слишком много о нем знает.

Она объяснила что, к несчастью, она и Джозеф знакомы более двадцати лет и она привыкла.

Я сказал — Миссис Уолш! Я подождал, думая, что, может быть, она скажет — Называйте меня Кассандра, так лучше. Но она не сказала. Я сказал — Миссис Уолш, благодарю вас за все, что вы для меня сделали, и я готов сделать что угодно, в пределах разумного, разумеется, чтобы доказать, что не являюсь человеком неблагодарным. А только, видите ли, в данной стадии моей карьеры… ну, это такое психологическое состояние, как пристрастие к наркотикам, наверное… сложно… Достаточно сказать лишь — я сейчас органически не способен пропустить шанс.

Молодой наркоман наорал на бармена, и бармен закричал в ответ. Миссис Уолш и я проследили за сценой и одновременно захихикали и обменялись взглядами.

Мы переменили тему разговора. Некоторое время мы спорили об операх девятнадцатого века. Вдова Уолш извинилась и ушла в туалетный закуток, и вскоре вернулась свежая, с глазами, сверкающими, как две звезды над фьордом. Мы снова переменили тему. Вдруг она говорит — Слушайте. Она говорит — Сегодня особый день для меня. Я не хочу сейчас говорить, почему он особый. Если вы мне обещаете не задавать глупых вопросов, мы могли бы переместиться в более приемлемое заведение.

Заведение, в котором мы находились, выглядело, на мой взгляд, вполне приемлемо, но против мобильности я ничего не имею. Я согласился. Остановив такси, управляемое недовольным и разочарованным в жизни пакистанским шофером, мы транспортировались в ресторан одного из наиболее претенциозных отелей Мидтауна.

После того как официант, длинноволосый уроженец Среднего Запада, надеющийся получить роль в бродвейском театре, томно ушел передавать наши заказы повару — мой, простой заказ, и очень запутанный заказ Кассандры — я спросил ее, почему она выбрала именно это место.

Она улыбнулась и объяснила, что никто из людей, могущих ее узнать, сюда не заходит, за исключением, конечно же, Джорджа, который вон где сидит.

Я посмотрел в указанном ею направлении. Джорджу было лет пятьдесят. Одет он был в очень дорогую, на заказ сшитую рубашку апаш и свободный неофициальный пиджак. Римский его профиль повернулся к нам как флюгер. Его дама, младше его по крайней мере лет на тридцать, одета была так, будто собиралась на пробы в порно-шоу. Как многие женщины ее типа, была она крашеная блондинка. Глаза ее гармонично отражали почти полную пустоту ее простого, непретенциозного ума.

Кассандра уточнила что Джордж никому ничего не скажет, поскольку это было бы признанием, что он тоже здесь был.

Джордж подмигнул мне. Я показал ему язык. Он добродушно рассмеялся. Крашеная голова повернулась, ясные глаза женщины стали искать источник веселия ее ухажера.

Я спросил Кассандру, почему сегодня особенный день.

Игривым тоном она осведомилась, уверен ли я, что хочу знать. Поразглядывала рюмку и понюхала с сомнением то, что было в рюмке. И говорит — Это не мерло, а [непеч. ] какое-то. Интересно, что эти сволочи мне тут налили. Похоже на уксус.

Мне опять захотелось курить.

Разглядывая очень женственно свой маникюр, она вдруг выдала мне всю историю. Жили-были мужчина и женщина, и влюбились они друг в друга. Женщина была девушка обычная, хотя некрасивой назвать ее было нельзя. Может, чуть слишком нервная. Мужчина был музыкант.

Я сглотнул и посмотрел ей в лицо, стараясь придать своим чертам выражение вежливого интереса. Она была слегка пьяна. Я не был уверен, что хочу, чтобы она продолжала рассказывать.

Женщина и мужчина любили друг друга и все было бы хорошо, если бы не одна вещь.

Она замолкла. Против собственной воли, я сказал — Да, и что же?

Женщина была замужем. Она вступила в брак несколькими годами ранее с неким… человеком… которого не любила. Понимаю, сказала Кассандра, что все это звучит тривиально.

Я знал, что самое важное впереди. Также, я предчувствовал, что это важное не окажется ни забавным, ни романтичным.

Муж что-то заподозрил в конце концов. Он был… муж… приличный, предупредительный, прямой. Он обратился к ним обоим и сказал, что ничего не имеет против их романа. Он отпустит женщину с условием, что у него, мужа, останутся двое их детей. Женщина колебалась. Она любила музыканта, но она была мать, и отпрысков своих любила еще больше.

Кассандра снова замолчала. Она была очень пьяна, оказывается.

Музыкант, человек прени… проне… ца… умный, знал, кого она выберет. Он очень рассердился. Он оскорбил мужа. Муж потерял над собой контроль. Музыкант вынул пистолет. Он хотел напугать мужа. Вместо этого он в него выстрелил. Это произошло случайно. Муж умер.

Я вздрогнул. Трусом я никогда не был, во всяком случае патологическим трусом. В прошлом, знающие тайну считались сообщниками, им грозила пытка и смерть. Сегодня все изменилось — мы просто не знаем своих прав, и боимся их узнать. И даже когда знаем, мы боимся эти права предъявлять. Никогда не знаешь, что может случиться. Кроме тех случаев, когда есть много-много денег.

Полиция, продолжала Кассандра, установила, что имел место несчастный случай. Ага. У музыканта была лицензия на ношение пистолета. Это была самоворона. То есть саморона… само… брона. Его оправдали. А может, они решили, что это было самоубийство. Не знаю.