Выпив еще кофе, я побрился и наскоро оделся. Рискуя опоздать на самое важное деловое свидание в жизни, я проиграл написанное еще раз. После чего я схватил ключи, открыл дверь, и очутился лицом к лицу с моим недовольным бессонным соседом.
Он говорит — Так, слушай, парень! Ты не желаешь со мной спать несмотря на мои периодические увещевания, и в то же время ты заставляешь меня бодрствовать всю ночь. По-твоему это справедливо? Ты ведь таким образом пользуешься привилегиями любовника, не выполняя обязанностей такового, не так ли? Ну так как же — справедливо это? Нет, ты скажи. Серьезно, в глубине своей души — нет, не перебивай — в глубине души считаешь ли ты, что это справедливо?
КОНЕЦ ЦИТАТЫ
II.
В своем дневнике Юджин несколько раз упоминает о своем визите в особняк Уайтфилда, не вдаваясь в детали — а жаль. Было бы интересно узнать его собственное мнение. А так — есть только факты.
Он прибыл в особняк чуть за полдень и его провели в одну из спален, где с него снял мерку один из лучших индивидуальных портных города. У портного и трех ассистентов было два часа, чтобы сконструировать костюм. А пока что Юджину было велено выбрать себе книгу из огромной библиотеки дома — или еще что-нибудь, но, в общем, не путаться под ногами. В спальне, предоставленной в его распоряжение, обнаружилась ванная с джаккузи. Сориентировавшись на местности, Юджин попросил у дворецкого, худого, небольшого роста парня из Польши с немигающими зелеными глазами, бутылку шампанского — и, к его удивлению, бутылка была ему принесена. Валяясь в ванне, он погрузился в сомнительные приключения графа Монте-Кристо и был неприятно удивлен, когда дворецкий сообщил ему, что настало время одеваться.
Он сыграл — для трех гостей Уайтфилда, один из которых, как отмечает в дневнике Юджин, являлся самым влиятельным человеком в музыкальных кругах Нью-Йорка. После примерно двадцати минут игры, Юджина вежливо отпустили. Есть максимум живой музыки, который может прослушать профессионал, делая одолжение другу.
— Ну так что, джентльмены, хорош ли парень, как вы думаете? — спросил небрежно Джозеф Дубль-Ве Уайтфилд. — Джимми, что скажем?
Вежливо скучающий, Джимми Голдстин отпил виски и сказал, едва уловимо пожав плечами:
— Он ничего, конечно — для исполнителя его толка. Легкомысленный, правда, и ужасно недоученный. — Некоторое время он задумчиво изучал свою сигару. — То есть, недостаток систематического обучения очень виден. Его бы подучить, и тогда, возможно, из него вышел бы толк. Наверное. Особенно потому, что…
— Да, я понимаю, — перебил его Уайтфилд нетерпеливо. — Что можно сделать прямо сейчас? Или в течении трех-четырех месяцев?
Джимми улыбнулся снисходительно. Эти любители — как они наивны!
— Извини, Джо. Мне очень жаль. Нет, прямо сейчас ничего сделать нельзя. Лет пять-шесть — это да, что-нибудь да получится.
— Слишком долго, — холодно сказал Уайтфилд.
— Найди еще кого-нибудь, — парировал Джимми, тоже холодным тоном. Он взял с блюдца оливку, положил в рот, медленно и с удовольствием прожевал, и проглотил. Чмокнув губами, он продолжал, — Мы ведь говорим об искусстве, Джо. Искусство — оно очень… нежная вещь, ее следует ласкать и холить, осторожно очень, деликатно, чтобы никаких преждевременных проявлений не было. — Он обвел руками воображаемый мяч для баскетбола. — Это ведь не цементные блоки накидать друг на друга, а потом сказать — вот архитектура! Ты когда-нибудь брал уроки фортепиано?
— Нет, — мрачно сказал Уайтфилд.
— Вот видишь! — укоризненно заметил Джимми. — Я не в пику тебе все это говорю, я просто объективен. То, что мы сегодня слышали — это сырая техника. Совершенно очевидно, что он самоучка. Так любой может научиться играть. И вкуса у него нет. Что это за водевильные глупости он играл?
— Оперетту, — сказал Уайтфилд.
— Какая разница. А Моцарта он играет — это же просто смешно. Например, он добавил басовые ноты в «Ноктюрн». Моцарт — он Моцарт и есть, знаешь ли. Не надо его подправлять. Надо оставить его в покое. Шопена он играет неплохо, но до изящества далеко. У него контроля нет совсем. Много страсти, но отсутствует грация. Пять-шесть лет — может, это и долго, но три года — это самый минимум.
— А если купить каких-нибудь критиков? — спросил Уайтфилд без энтузиазма. — Я некоторых знаю. Зигфрид Майер, например…
— Ты их всех можешь купить хоть завтра. Но будь разумен. Правда, Джо. Публика будет смеяться. Или хуже того, люди скажут, «Его проталкивают, потому что он черный». Уж ты мне поверь, Джо, я играю на фортепиано с трехлетнего возраста, у меня кое-какой опыт есть, скромный, но есть. Ну, что ж, джентльмены, позвольте мне откланяться, мне нужно сегодня вечером дирижировать оперой, будь она неладна. И до этого мне следует отдохнуть.
«Ноктюрн», который Юджин Вилье играл в доме Уайтфилда, сочинен был Шопеном, а не Моцартом, басовые ноты наличествовали в нем изначально, но это ничего не меняло.
III.
Тогда я не знал еще, что почти все посетители дома Уайтфилда так или иначе оказывались У Коннора, в небрежном, но с повышенными ценами, ирландском пабе в двух кварталах от особняка. В отличие от Джульена, ирландских пристрастий я не имею, и не испытываю непреодолимого желания заходить в пабы, как только их вижу, хоть на минуту. Я прочел вывеску, приблизился к грязному стеклу и разглядел силуэты завсегдатаев — и был готов идти дальше. Но рука моя как-то сама собой легла на ручку двери. Будь Коннор честным человеком, он бы платил Уайтфилду. Откуда мне знать, может и платит.
Я взгромоздился на стул, посмотрел на дамскую сумочку на стойке рядом с моим локтем, подозвал бармена, который натужно делал вид, что я ничем не отличаюсь от других его клиентов, и заказал скотч. Потягивая крепкую желтоватую влагу и слушая ирландский напев в громкоговорителях, сочиненный в пятидесятых годах и до сих пор любимый завсегдатаями некоторых заведений, я обнаружил, что ужасно хочу курить, что было странно. Вспоминая этот момент, я иногда пытаюсь определить, чей дух меня тогда посетил. Поскольку большинство хорошей музыки было написано людьми, вступившими во взрослый возраст до того, как сигареты стали широко популярны, кандидатов немного. Вот, к примеру, Пуччини курил, насколько я помню; Чайковский употреблял русского стиля сигареты, с длинным бумажным мундштуком; Кальман, сын разорившегося адвоката, предпочитал сигары; Легар, венгерский дэнди, пользовался мундштуком слоновой кости, выточенным, как я романтично предполагаю, из ре в пятой октаве.
Я посмотрел налево, ища кого-нибудь, кто мог бы дать мне сигарету, не делая вид, что поступает так вопреки своим убеждениям. Имелся толстый реднек в поздней стадии фолической регрессии (тайный расист, который наверняка принял бы отечески-снисходителный вид, если бы я к нему подошел). Имелся молодой парень с признаками наркомании в движениях и выражении лица. Справа был пустой стул, а за ним помещалась женщина средних лет; за женщиной — веселого вида Дядя Том, распространяющий псевдо-мудрость перед парой усталых медсестер смешанного происхождения и эклектических взглядов; а за ними музыкальный автомат. Я было обратился к самому бармену, как вдруг хозяйка сумочки появилась из туалетного закутка.
Вдова Уолш игриво (и, как мне показалось, чуть нервничая) поздоровалась со мой. Сказала, что нам пора перестать таким образом встречаться. Это такая шутка.
Некоторое количество банальных ответов всплыло в моем усталом мозгу. К счастью, как последовательный педант, я решил, что сперва — дело. Я попросил у нее сигарету. Она мигнула и сказала — Конечно.
Монограммный серебряный портсигар. Я взял сигарету. Какая-то английская марка, дорогая и утонченная. Потом я вдруг вспомнил, что курильщикам нынче вменяется выходить на улицу и курить там — закон такой недавно вышел. Я покрутил сигарету в пальцах. Она сказала, что я выгляжу так, будто мне нужно выпить.
