Злая улыбка появилась на лице Кассандры.

Не знаю, повторила она. Меня там не было. Это не имеет значения.

На некоторое время она пьяно задумалась.

Потом она говорит — На [непеч. ] все это. Ничего я тебе не скажу.

Я что-то пробормотал, ища способ выразить ей благодарность и в то же время не оскорбить. Мне совершенно не хотелось слышать конец этой истории.

Она говорит — Нет! — и поднимает указательный палец, и смотрит на меня с пьяной решимостью. Она говорит — А мне [непеч.]. Ни [непеч. ] я тебе не обязана говорить.

Я боязливо согласился. Я сказал, что ничего страшного, все нормально.

Она сказала — Ничего не нормально. Она сказала, что я ничего не знаю. Сказала с ненужным нажимом. Ничего! Понял? Ничего!

Хорошо.

Она замолчала. Когда она заговорила снова, то обращалась по большей части к пальме в кадке, в углу.

Он стал совсем другим… человеком… после этого. Что хуже всего — он не мог больше играть… музыку… не мог. То есть, он мог играть механически, но непа… нипо… неповторимый блеск… его игры… ушел навсегда. Исчез. Испарился. И он хотел бросить играть совсем, когда он вдруг погиб в случайной аварии.

Что?… Какой аварии?

Смазывая согласные, Кассандра сказала — вид аварии совершенно не важен. Совершенно… [непеч. ]… не важен. Понял? Он просто погиб. Помер. Пнул ведро. Его больше нет. Ясно? Ты удовлетворен ответом на твой дурацкий вопрос? И это не важно, а важно, что он стал другой после того, как убил моего мужа. Мужчина, которого я… мужчина, которого так любила женщина, перестал существовать.

Возникла длинная пауза. Глаза Кассандры увлажнились. Я видел что, как бы не пьяна она была, в дым, вдрызг, все-таки она жалела, что все мне рассказала. Я подумал — а сегодня не юбилей ли убийства? Такая возможность ставила под сомнение нормальность Кассандры. Она прочла моим мысли. Как — не имею понятия.

Женщина и музыкант встретились в первый раз, много лет назад, именно в этот вот день.

Мы помолчали. Кассандра залпом выпила, что у нее оставалось в рюмке.

Неожиданно прибыл официант с двумя омлетами в дикозападном стиле. Я испугался, что Кассандра сейчас устроит ему скандал, как поступают обычно женщины, когда принесенное даже отдаленно не соответствует заказу, и еще меньше тому, что они имели в виду, когда заказывали, но она лишь покривилась, сморщив нос так, как умеют морщить нос женщины. Может, она была менее пьяна, чем хотела казаться. Официант повисел над нами некоторое время, на случай, если мы вдруг еще чего-нибудь захотим, спросил очень недовольным тоном все ли в порядке, и ушел в направлении бального зала, где шла вечеринка потных провинциальных менеджеров, к которой он не был приписан.

Я стал поглощать свой омлет — я был голоден. Кассандра поковырялась в своем вилкой, съела немного.

Неожиданно у меня в голове возникла мелодия. Я не очень жалую музыку, сочиненную исключительно для исполнения на фортепиано, но эту мелодию ни на чем другом исполнять было нельзя. Начало сонаты.

Она спросила, глядя на меня жалостливо, не хочу ли я доесть ее омлет. Голод мой не проходил — по вине выпитого алкоголя, я думаю. Помимо этого, предложение, как мне показалось, было непростое. Делиться едой — дело интимное. Я согласился. К тому моменту я не спал больше тридцати шести часов.

Глядя, в этот раз на другую, пальму в кадке (все пространство ресторана было утыкано ими), она пьяно заметила, что уже поздно.

Мои голосовые связки едва функционировали. Я спросил ее, не хочет ли она, чтобы я отвез ее домой.

Нет. Она останется ночевать вот в этом самом отеле. Она здесь заранее зарезервировала номер.

Заранее? Когда же?

Она говорит — Когда мы были в баре. Кстати говоря, можешь со мной остаться. Если, конечно, хочешь остаться со мной после того, что я тебе тут рассказала.

Я понял, что хочу. Я также понял, что понял это давно. Я приложил руку ко лбу, пытаясь выяснить, нет ли еще каких-нибудь вещей, которые следует понять, но неожиданно голова моя именно в этот момент оказалась совершенно пустой, ничего в ней, голове моей, не было.

Она относительно твердо держалась на ногах. Она оставила две сотенных купюры на столе. Мы не стали ждать официанта со счетом. Еще одно преимущество больших денег — можно действовать быстро всегда, когда быстрота действия необходима.

Проходя по ковру просторного вестибюля к регистрационной конторке, мы оба вдруг начали хихикать. Очевидно, оба нервничали. Около трех минут заняло объяснить клерку, что за комнату уже заплачено, и затем пришлось ждать еще минут пять, чтобы он выдал нам ключ — кусок картона величиной с кредитку, с дырками. На пути к лифтам, все еще хихикая, мы остановились — Кассандра натолкнулась на меня и комически выразила неодобрение — у автомата, торгующего необходимым. Я купил зубную щетку, пасту, и, по просьбе Кассандры, жевательную резинку для выдувания шариков.

Я спросил, зачем.

Она делает серьезное лицо и говорит — Ну а как же. Мы оба слегка нервничаем, я чрезмерно пьяна, а ты пьян недостаточно. Если возникнут затруднения, мы по крайней мере сможем жевать резинку и выдувать шарики.

Что ж. Логично.

Стеклянностенный лифт довез нас до верхнего этажа, и пока он нас вез, мы смотрели, как уходит бесповоротно вниз фойе. Кассандра долго возилась с ключом. Компьютеризированный замок педантично сопротивлялся. В конце концов она сдалась и протянула ключ мне. Дверь я отпер со второй попытки. Номер был небольших размеров и выглядел стерильно. Мы прошли через то, что служило номеру прихожей, или гостиной, или и тем и другим. В спальне я дотронулся до выключателя. Две очень ярких лампы дневного света некоторое время неуверенно мигали, пока не решили включиться полностью. Я посмотрел на Кассандру. Она показалась мне разочарованной. Изображая небрежность, я открыл дверь ванной и включил там свет. Оставив дверь открытой, я выключил лампы. Сумерки наполнили комнату, скрыв ее претенциозную уродливость и вызывающую чувство вины деловитость.

КОНЕЦ ЦИТАТЫ

Сорокачетырехлетняя Санди хорошо сохранила внешность и здоровье. В ночь, которую описывает в своем дневнике Юджин Вилье, она чувствовала себя несчастной, была пьяна и не находила себе места. Проведением нескольких часов в отельном номере в обществе Юджина она рассчитывала — самоутвердиться, отомстить нескольким несносным людям, вмешивающимся в чужие дела, доказать себе, что когда нужно, она вполне может быть обыкновенной женщиной с нормальными потребностями и желаниями, а также помочь Юджину восстановить веру в себя после его визита в особняк Уайтфилда. Она испытывала легкое чувство вины перед ним.

План свершения всего этого продолжал существовать в изначальном своем виде, когда Юджин и она вошли в номер, а также когда Юджин возился с выключателями, дверными ручками, и составлением фраз, а также, когда, прикидывая, должна ли она раздеться сама, частично или полностью, или позволить Юджину себя раздеть, она прислонилась к стене, для баланса, чтобы не упасть. План все еще действовал, когда, не удержав баланс, она неловко свалилась на кровать. Действовал и тогда, когда Юджин, которому самоконтроль давался лучше, чем ей — он, как она отметила ранее, был недостаточно пьян — предупредил ее падение с кровати, быстро сев на корточки рядом, как некогда великий американский теннисист приседал у сетки, чтобы точнее направить мяч, и подкручивал этот мяч в той степени, которую считал нужной — предупредил ее падение, поймав ее. Не в состоянии подняться на ноги с Санди на руках — все-таки выпить он успел много — он просто осторожно уложил ее на пол.

План Санди разлетелся в пыль, сгорел, аннигилировал сам себя, в тот момент, когда длинные пальцы Юджина коснулись ее ключицы.

Санди Уолш любила только один раз в своей жизни, и не рассчитывала полюбить еще раз.

Она колебалась.

Движения ее были смутные, но, когда она коснулась тыльной стороной руки тонких, решительных губ Юджина, будто веля ему ничего сейчас не говорить — его рука все еще лежала на ее ключице — она осознала, что продолжать пытаться себя контролировать было глупо. Незачем, и редкая возможность была бы упущена. Ее ключиц касался так же нежно, в прошлом, другой блистательный пианист. Было что-то похожее, но были и отличия, и она не знала, что притягательнее — первое или второе. Колени ее дрогнули, бедра расслабились, в пальцах ног засаднило, позвоночник стал таять. Грудь переполнялась желанием, живот упрашивал, голова была в тумане. Она гладила и ласкала бесконечно, обнаружив вдруг, что любовник ее по непонятной причине очень застенчив. И худой он очень к тому же. Руки, ноги, грудь — худой и застенчивый. С сентиментальной нежностью она вдруг вспомнила, что он все еще почти мальчик. Ребенок. Другой расы. Она открыла глаза и увидела свои опаловые пальцы с красивым маникюром на его вандайково-коричневой шее. Она глубоко вдохнула, удивляясь ранней оргазменной волне, неожиданно и очень нежно прокатившейся по ее телу. Слишком ранней. Никогда раньше такого не было. Очень, очень ранней.