– Ну и? – раздраженно взревел Фаулер, начиная терять терпение.

– Предположим, один из апостолов или даже сам Иисус в предсмертной исповеди признался, что все это было обманом. Что все его учение – не более чем честолюбивая попытка разделить евреев. Что произошло бы в этом случае?

– Будь я проклят, если хоть что-нибудь понимаю! – ответил негодующий Уайтхэд.

– Христианское движение оказалось бы потоплено, армии новообращенных были бы потеряны, и вся их вера была бы напрасна…

– Ради всего святого, Бен! – вмешался Фаулер, переполненный гневом. – Какое отношение все это дерьмо имеет к нам?

– Аль отчасти прав, Джеми: ты действительно мыслишь ограниченными категориями.

– Сукин ты сын, не проповедуй, а выражайся яснее!

– Господа, дайте волю воображению, – предложил Вальберг. Поднявшись с кресла, он медленно и раздельно, тоном опытного дельца, каковым и являлся, принялся читать лекцию группе молодых выпускников финансового факультета. – Речь идет о взаимном воздействии и противоречии между непосредственными финансовыми ресурсами и каналами влияния, через которые должны распределяться эти ресурсы. В то время как голландец, внук барона Матарезе, действует в вакууме беспросветного мрака, далекий и недосягаемый, Джулиан Гуидероне, сын миропомазанного Пастушонка, путешествует по всему свету, проверяя и поддерживая армию Матарезе. С логической точки зрения один не может обойтись без другого, однако реальность гласит, что обращенные верят тому, кого видят и знают. В конечном счете влияние одерживает верх над непосредственными финансовыми потоками хотя бы благодаря зрительной памяти. И подтверждение моей точки зрения можно найти на всех фондовых рынках мира, как положительные, так и отрицательные.

– То есть ты хочешь сказать, – задумчиво промолвил Альберт Уайтхэд, – что Гуидероне может как сберечь все наше дело и тем самым спасти нас, так и взорвать все к чертям, оставив нас у разбитого корыта, твою мать.

– Именно это я и хочу сказать. И не тешьте себя иллюзиями, что он сам не сознает свои силы.

– Найдите его! – вскричал Джемисон Фаулер. – Найдите этого долбаного сына Пастушонка!

Решив, что в Бахрейне небезопасно, Джулиан Гуидероне вылетел в Париж, предупредив Амстердам относительно того, куда он направляется и сколько времени намеревается там пробыть. Как и следовало ожидать, Матарейзен отвечал прохладно, своим тоном ясно давая понять: ископаемая реликвия, известная как сын Пастушонка, больше не является для него человеком, к которому нужно относиться с почтением. Что ж, пусть будет так. Почтение вернется потом, когда молодой дурак поймет, что Амстердам не может действовать в одиночку.

Время уже близилось к вечеру, и фешенебельная авеню Монтень была запружена машинами, в основном такси и лимузинами, развозившими представителей высшего класса по своим изящным особнякам, скрытым зеленью. Гуидероне стоял у окна и смотрел на улицу. Он думал о том, что следующие несколько недель станут прологом к хаосу и прелюдией к полному мировому господству. Многие из тех, кто сейчас выходит из автомобилей на этой улице достатка, в ближайшее время столкнутся с обрушившейся на них финансовой нестабильностью. Поднявшиеся к вершинам власти низвергнутся вниз, советы директоров начнут срочно отменять непомерные оклады и пенсии, предпочитая судебные разбирательства дальнейшему падению своих корпораций в пропасть экономической катастрофы. Независимо от Яна ван дер Меера Матарейзена, все идет строго по графику. Ван дер Меер так и не смог постичь всю глубину строк Шекспира: «Сравниться может время, что проходит меж совершеньем тягостного дела и первым побуждением к нему, с тревожным сном иль грозным привиденьем». Привиденье или жуткий сон необходимо принимать в расчет, анализировать и в конечном счете отвергать. Ибо «тягостному делу» не должно мешать ничто; недопустимы ни преждевременное выступление, ни промедление. Решающее значение имеет полная согласованность; она создаст ударную волну, которая разом парализует все промышленно развитые государства. Именно этот паралич, каким бы непродолжительным он ни был – будет ли речь идти о нескольких неделях или даже о месяце, – станет определяющим. Его окажется достаточно для того, чтобы легионы Матарезе вышли из тени и заполнили образовавшийся вакуум.

Матарейзену придется уяснить, что эмоциональные сомнения, какими бы заманчивыми они ни были, являются недопустимыми. По сути дела, они не более чем колдобины на величественной авеню, которая ведет к полной и окончательной победе Матарезе. Ну почему заносчивый ублюдок никак не может это понять?

Неожиданно зазвонивший телефон напугал Джулиана. Этот парижский номер был известен одному только Амстердаму. А также нескольким очень красивым женщинам, которые обменивали любовные утехи на деньги и драгоценности; однако никому из них не было известно о том, что он находится сейчас здесь. Сын Пастушонка подошел к аппарату и снял трубку.

– Да?

– Мистер Гуидероне, это Орел.

– Черт возьми, откуда у тебя этот телефон? Ты должен держать связь только с Амстердамом!

– Этот номер я узнал через Амстердам, сэр.

– И в честь какого же чрезвычайного события Амстердам тебе его дал?

– Сэр, я не стал вдаваться в подробности, полагаю, ради вашего же блага.

– Что? Ты не стал вдаваться в подробности, разговаривая с Кайзерсграхт?

– Прошу вас, сэр, выслушайте меня. Я сказал им – точнее, ему, что мне нужно связаться с вами по одному вопросу, который не имеет отношения к общему делу. Поскольку у него никогда не было повода усомниться в моей искренности и преданности, он поверил мне на слово.

– Подозреваю, с готовностью. Судя по всему, я больше не числюсь в списке его главных приоритетов.

– Со стороны Амстердама это было бы большой глупостью, мистер Гуидероне, – поспешил заверить звонивший из Вашингтона Орел. – Вы являетесь сыном Пасту…

– Да, да! – воскликнул Джулиан. – Так почему же ты захотел связаться со мной? Что там стряслось?

– Все разведывательные ведомства Соединенных Штатов получили секретное указание установить ваше местонахождение.

– Это же абсурд! Вашингтон еще много лет назад официально признал мою смерть!

– По-видимому, кто-то полагает, что вы все еще живы.

– Это он, боров! – заорал Гуидероне. – Беовульф Агата!

– Вы имеете в виду Брэндона Скофилда, я прав?

– Ты совершенно прав, черт бы тебя побрал! Где он?

– В Лондоне, сэр.

– А что случилось с нашим человеком в Лондоне? Он же получил четкий приказ! Он должен был убить сукиного сына!

– Мы ничего не понимаем, как и Амстердам. Нам никак не удается выйти на нашего человека в Лондоне.

– Что ты хочешь сказать?

– Такое впечатление, будто он сквозь землю провалился.

– Что?

– Все каналы связи с ним заблокированы. Я воспользовался всеми средствами, имеющимися здесь, в Лэнгли, но безрезультатно.

– Проклятие, что происходит?

– Увы, мистер Гуидероне, тут я ничем не могу вам помочь.

– Это все он, боров, – утробным голосом промолвил сын Пастушонка. – Он в Лондоне, а я в Париже; мы в получасе лета друг от друга. Кто из нас сделает первый шаг?

– Сэр, предупреждаю, будьте предельно осторожны. Скофилд находится под круглосуточной охраной.

– В этом и есть его слабое место, Орел, потому что я ничем таким не обременен.

Брэндон Скофилд, облаченный в выданный в гостинице халат, раздраженно расхаживал по номеру «Савоя», выходящему окнами на Темзу. Антония сидела за столиком, трудясь над завтраком, которого, по ее словам, ей должно было хватить до конца недели. По коридору расхаживали трое вооруженных сотрудников МИ-5, чьи пистолеты были скрыты под форменными пиджаками стюардов. Сменялись они в соответствии с графиком смены персонала «Савоя» и, таким образом, ничем от них не отличались.

– Этот сэр Жирный Хряк запер нас как диких зверей в клетке – или как прокаженных на Молокае![98] – гневно бросил Беовульф Агата. – Причем если бы он хоть выделил нам номер приличных размеров!