— Франческо, а твоя мать знает, что ты шляешься в заведение донны Стефании?

Веттори покраснел и опустил голову. Воздержавшись от дальнейших замечаний, Тереза со стуком поставила перед ними кувшин и вернулась за стойку. Он налил себе вина и, выпив добрый глоток, пробормотал, оправдываясь:

— Сказать по правде, я туда никогда не заходил. Как, впрочем, и в другие бордели тоже… Я все знаю только понаслышке. Но вернемся к тому, что вас интересует: говорят, что донна Стефания купила Боккадоро у торговца, который приехал из Африки. Еще говорят, у нее глаза как изумруды, а кожа темная и шелковистая, как ни у кого другого.

— Ты ее что, никогда не видел?

— Она очень редко выходит в город. С тех пор как слух о ней облетел весь город, донна Стефания бережет ее для особых клиентов. Бывает, что ее не видно месяцами.

— Что еще ты знаешь?

Густая краска залила лицо Веттори.

— Раз уж ты хочешь знать все… Говорят, она делает это ртом как никто другой. Так, по крайней мере, утверждают те немногие, кому по карману ее искусство. Отсюда и прозвище…

Похотливая искра вспыхнула в его голубых глазах. Гвиччардини сделал вывод, который напрашивался сам собой:

— Придется нам пойти расспросить эту донну Стефанию.

— Ты с нами, Франческо?

— Еще бы! Обожаю такие прогулки!

Бордель донны Стефании оказался просторным двухэтажным зданием, откуда доносились развеселые крики. Трое друзей в замешательстве задержались у двери, не решаясь постучать.

— Право за тобой, Никколо. Ты самый старый!

— Я тебя считал уже большим мальчиком, Франческо, а ты, оказывается, не так храбр, когда приходится действовать самому. А уж от тебя, Чиччо, я и не ждал особой прыти.

— Ну, не преувеличивай, Никколо. Давай же! Смирившись, Макиавелли схватил дверной молоток и три раза стукнул по дереву. Дверь открыла женщина средних лет. Должно быть, в молодости она была очень хороша, но годы оставили на ее лице ужасные разрушения. Кожа местами обвисла, а кое-где покрылась такими глубокими морщинами, что о былой красоте можно было лишь догадываться.

В последнем отчаянном порыве она решила не отступать ни на шаг перед пагубным воздействием возраста, густо покрывая лицо рисовой пудрой. Ее ярко размалеванные веки делали особенно заметной усталость, читавшуюся в больших светлых глазах. Покрытые перстнями руки, казалось, сверкали в потоке света, льющегося из борделя.

Сводня с подозрением разглядывала посетителей, теребя кончиками пальцев рукоятку плетки, заткнутой за пояс. Наконец она сухо проговорила:

— Что вы здесь забыли, ребятки? Вы что, потерялись и не знаете, как вернуться к родителям?

Ни один из юношей не решился ей ответить. И хотя пышностью фигуры сводня далеко уступала Терезе, им она казалась куда более внушительной, чем хозяйка трактира. Сторож ада Цербер был, без сомнения, более приветлив, чем эта невысокая женщина, готовая прогнать их ударами плетки.

Наконец Гвиччардини заговорил. Его речь была более изысканной, чем обычно в присутствии друзей, а выражение лица — строгим:

— Мы много слышали об одной из ваших девушек и, если не возражаете, хотели бы поговорить с ней. Ее зовут Боккадоро.

Маленькая сверкающая женщина так и покатилась со смеху.

— Поговорить с ней! Вот отличная шутка! Так, значит, называют это воспитанные люди.

Но тут ее смех резко оборвался, а злые глаза так и впились в собеседника. Гвиччардини очень хотелось удрать со всех ног, но, напуганный мерным покачиванием хвостов плетки, он не мог пошевелиться. Стоящие позади него друзья отступили на несколько шагов.

Донна Стефания язвительно продолжала:

— Ты прав, мальчуган, лучше всего Боккадоро умеет «разговаривать» с мужчинами. Я тебя, наверное, разочарую, но я не знаю, где сейчас эта стерва. Вот уже три дня, как ее нет.

— Как это — нет?

— Да вот так. Исчезла ни с того ни с сего, даже не предупредила. Если я найду эту дрянь, можешь не сомневаться, я расплачусь с ней плеткой.

— Смею предположить, что вы уже узнавали, нет ли ее дома?

Донна Стефания опять захохотала.

— Какой же ты смешной, мальчик! Все девушки живут здесь, у меня. Так с ними меньше хлопот… Что касается Боккадоро, то она приносит мне самые большие доходы, настоящее сокровище! С тех пор как она ушла, все только ее и спрашивают… По ее милости я каждый день теряю гору дукатов!

— У нее много постоянных клиентов?

— Куча! И они готовы дорого за нее платить! Я знала наверняка, что, один раз побывав с ней наверху, они очень скоро придут вновь. Да они убили бы жену и детей, только чтобы снова испытать подобное. Такой, как она, трудно найти замену…

Тут сводня резко оборвала разговор:

— Я с вами только время зря теряю. Той, которую вы ищете, здесь нет. Если у вас есть чем заплатить, то у меня найдутся девушки вашего возраста, которые вас вполне устроят. Вы мне нравитесь, и вам я могу сбавить цену.

Веттори двинулся вперед, в восторге оттого, что сможет наконец избавиться от девственности и не разориться. Но на его лице появилось выражение досады, когда Макиавелли преградил ему путь в сады наслаждений.

— По правде говоря, мы хотели бы заняться этим именно с Боккадоро. Мы столько о ней слышали. Но раз нет, мы уходим, большое вам спасибо, синьора.

— Не за что, детки. Возвращайтесь, когда у вас борода начнет расти, — сказала она на прощание и резко захлопнула дверь.

Вне себя от ярости, Веттори набросился на Макиавелли:

— Ты что, рехнулся, Никколо? Ты не слышал — она нам предлагала скидку! Это же самый дорогой бордель в городе! Больше мне так никогда не повезет!

— Когда закончим дело, мы в складчину оплатим тебе девку, какую пожелаешь. А пока нам надо тебе кое-что объяснить.

По очереди Макиавелли и Гвиччардини поведали ему о недавних событиях. Времени по дороге домой как раз хватило, чтобы закончить рассказ.

По мере того как на трибуне сменялись ораторы, у Макиавелли все сильнее немела и болела рука. Напрасно он старался писать быстрее, его перу никак не удавалось соперничать со скоростью речи выступавших. С каждой минутой у него появлялось все больше оснований проклинать Марсилио Фичино.

Дело в том, что философ требовал от своих учеников, чтобы они завершали свое образование, поступая к восемнадцати годам на службу в канцелярию синьории. По семь часов в день в течение двух лет они должны были присутствовать на заседаниях многочисленных советов, управлявших делами города. Их работа состояла в основном в том, чтобы заносить в большие книги, которые затем отправлялись в архив, речи выступающих. И все это, естественно, за ничтожную плату.

Фичино полагал, что для тех, кто в дальнейшем будет облечен властью, весьма полезно такое погружение в каждодневные городские дела.

Однажды вечером, дописавшись до полного изнеможения, Макиавелли осмелился усомниться в столь суровом ученичестве. На что учитель возразил, что вот уже тридцать лет, как он готовит городскую элиту, и не намерен менять свою систему обучения только потому, что один из его учеников, каким бы талантливым он ни был, оказался слишком ленивым.

Таким образом, спору был положен конец, и юноша вернулся за стол, чтобы продолжить свой каторжный труд. И сколько бы он ни восставал против этого изнурительного занятия, приходилось признать, что его способность к анализу оттачивалась все больше и больше.

Это был один из тех крайне скучных дней, которые порой выпадали в его деятельности канцлер-секретаря. Как обычно, члены синьории почти все время тратили на взаимные оскорбления, нападая друг на друга на словах, раз уж не имели возможности сделать это более мужественным способом. К счастью, восемь самых почтенных граждан, составлявших Совет, были в том возрасте, когда не прибегают к рукопашной схватке для решения споров, и после трех часов бесплодных пререканий молодой человек с облегчением убедился, что их силы на исходе.