Мастерская Рафаэлло дель Гарбо представляла собой тесную лачугу, расположенную в темном закоулке. Обветшалый фасад уже сам по себе свидетельствовал о скудных средствах хозяина. Во многих местах штукатурка осыпалась, так что дом напоминал прокаженного. На втором этаже не хватало одной ставни. Оставшаяся ставня повисла на одной петле, грозя обвалиться в любую минуту. Все в этой лачуге говорило о серой повседневности, не скрашенной честолюбивыми стремлениями и талантом. Макиавелли передернуло при виде столь наглядного свидетельства жалкого прозябания и неудовлетворенности.

Со стороны не было заметно, что в доме разыгралась трагедия. Без всяких опасений юноши направились прямо к входной двери. До нее оставалось несколько шагов, когда тонкий луч солнца сумел пробраться сквозь облака. Вдруг их внимание привлекло что-то, блеснувшее на солнце. Скрытый тенью солдат с копьем в руке охранял мастерскую.

Незаметно покачав головой, Макиавелли велел своему спутнику продолжать свой путь, не останавливаясь. Дойдя до конца переулка, они вошли в соседний проход и оказались в маленьком дворике, где лежали кучи дубленых шкур.

— Нам только не хватало, чтобы Малатеста выставил охрану у входа! — недовольно поморщился Гвиччардини.

— Он, наверное, надеется, что преступники вернутся на место преступления.

— Но мы же не можем торчать здесь и ничего не делать!

— Сзади должен быть черный вход. Попробуем до него добраться, переходя из двора во двор.

— Идет! — воскликнул Гвиччардини, спугнув при этом чету крыс, притаившихся под шкурами.

— Только чтобы на этот раз все было тихо, — предупредил Макиавелли, которого бесила несдержанность друга.

Через пять минут они обнаружили то, что искали. Царившее здесь запустение напоминало об обветшалом фасаде. Повсюду валялись отбросы: дель Гарбо искусно расположил здесь сгнившие овощи и испорченные фрукты. Казалось, не осталось ни пяди, свободной от этой гадости.

— Странно, но этот двор напоминает мне твой кабинет для занятий, Чиччо, хотя и не такой грязный…

— Очень смешно! Только, судя по запаху, этот двор служил кроме свалки еще и отхожим местом. А я в своей любимой комнате не испражняюсь.

— Да, пожалуй, только этого ты там и не делаешь!

— Твой сарказм не задевает меня, ибо душа моя чиста. И не забывай, что вера стала усладой моего существования!

— А твоя новоявленная набожность не мешает тебе незаконно проникать в мастерскую мертвеца?

— Нет, но она запрещает мне воровать славу, которая по праву принадлежит моим друзьям. Ты храбро сражался с врагами с дубиной в руках, и, значит, тебе по праву принадлежит честь первому ступить в эти нечистоты. Иди же, и я воспою твои подвиги во всех трактирах города!

Собрав остатки мужества, Макиавелли бросился вперед. Резкий запах мочи ударил ему в нос, едва он ступил на землю. Его затошнило, а в это время Гвиччардини восседал на заборе, бурно выражая свою радость:

— Вот если бы здесь была Аннализа, она бы сразу разобралась, кто из нас двоих самый утонченный!

— Заткнись, Чиччо!

— Не ревнуй, Никколо. Ты не можешь соперничать с моим мужским обаянием! А потом, что-то мне не нравятся твои новые духи. Может быть, слишком много мускуса…

Потеряв терпение, Макиавелли схватил приятеля за ногу и дернул на себя изо всех сил. Гвиччардини не успел даже вскрикнуть, как оказался посреди кучи гниющих отбросов.

Он поднялся весь перепачканный, вне себя от досады:

— Что ты наделал! Я меньше месяца назад отдавал эти штаны в стирку! Их можно было носить еще месяца полтора. Ну я и вляпался!

— Будешь знать, как распускать язык!

— Всегда одно и то же! Мне вечно затыкают рот, — заныл Гвиччардини.

Макиавелли не удостоил его ответом и осторожно двинулся вперед. Его сообщник кое-как плелся за ним, подпрыгивая всякий раз, когда какой-нибудь грызун, потревоженный во время пиршества, удирая, задевал его сапоги.

Дверь не была заперта. Слева трухлявая лестница вела на второй этаж. Перед ними была главная комната, где в страшном беспорядке валялись кисти и холсты. Пол и стены были покрыты широкими потеками краски, застывшими, словно потоки разноцветной лавы.

В таком беспорядке невозможно было определить, обыскивали ли комнату до них. Если даже и обыскивали, то такая задача могла обескуражить людей Малатесты.

Только одно место было свободно от хлама. В центре, освещенная скупыми лучами света, которым удалось пробиться сквозь толстый слой грязи, покрывавшей стекла, возвышалась картина. У подножия мольберта валялся пестик, который использовали для растирания красок, и палитра, вся в засохших мазках.

Гвиччардини стал осторожно подниматься по лестнице. Одна за другой ступени прогибались под его весом, но чудесным образом ни одна не обвалилась. Взобравшись на второй этаж, он заглянул в крохотную спальню. Никаких следов борьбы там не оказалось.

Тогда он спустился вниз и направился прямо к картине. Завернул полотно в грязную тряпку, валявшуюся на полу, и со свертком под мышкой вышел из комнаты.

— Не для того я потратил столько сил и испачкался в дерьме, чтобы уйти отсюда с пустыми руками. Я присоединю ее к остальным трофеям, которые украшают мой кабинет для занятий.

Не оставив приятелю времени для возражений, он продолжал:

— Он все равно уже умер, Никколо. А картина будет сожжена вместе со всем барахлом, если останется здесь. А потом, скажи мне, кому нужна такая мазня?

Макиавелли знал, что его не переубедить. И потом, картина и впрямь никому не нужна. Он прошел в соседний двор и знаком велел Гвиччардини передать ему полотно. И в этот миг главная дверь с грохотом распахнулась. Мастерская наполнилась гневными голосами, и кто-то бросился вверх по лестнице, перепрыгивая через ступеньки.

Перепуганный Гвиччардини кое-как забрался на забор. Он оказался как раз на уровне спальни Рафаэлло дель Гарбо. То, что он увидел в окно, заставило его побледнеть.

Два очень светлых глаза холодно уставились на него через оконный проем. Не думая о том, что ждет его внизу, он прыгнул в пустоту.

В кабинете для занятий Пьеро Гвиччардини Мадонна производила поразительное впечатление. Прислоненная к книжным полкам, картина преобразила всю комнату. Макиавелли был потрясен сиянием, исходящим от полотна, его словно не касалась покрывавшая все грязь, которая пришлась бы по вкусу самому мерзкому обитателю ада.

— Благочестивая картина — в твоем доме! Глазам своим не верю! А вообще-то чему удивляться: кажется, ты стал еще большим святошей, чем Тереза, после того как тебе посчастливилось послушать проповедь Савонаролы!

Видя, что его слова никак не подействовали, он добавил:

— Лучше всего было бы сжечь все, что вокруг, оставив только картину. Тогда контраст не был бы таким разительным.

Гвиччардини поморщился от нападок друга, хотя в глубине души он скорее гордился тем, что тот уделяет столько внимания его врожденной любви к беспорядку. Такой гуляка, как он, непременно должен был чем-то прославиться, и его грязное жилище очень этому способствовало. Однако он счел необходимым ответить колкостью на колкость:

— Что это на тебя нашло? Сегодня ты прямо остряк. Неужто Всевышний наконец одарил тебя чувством юмора? Совсем недавно, стоя по колено в дерьме, ты был не так красноречив.

— Да ладно тебе, Чиччо, не обижайся! Мне просто непривычно видеть этот луч святости в твоем логове, вот и все…

Гвиччардини плюхнулся в кресло, которое зашаталось под его тяжестью.

— Ладно, хватит об этом. Только не вздумай рассказывать моей матушке про это «Благовещение». Бедняжка еще подумает, что ее молитвы были услышаны. Никто не должен знать, какую мазню я держу у себя дома. Это может повредить моей репутации, а я с таким трудом ее создал.

— Почему же тебе непременно нужно было забрать ее сюда?

— По правде говоря, и сам не знаю. Я подумал, это единственное, что от него останется, когда выпотрошат мастерскую и все сожгут. Знаешь, в глубине души я слишком чувствителен.