Джонатон кивнул:

– Готов поспорить, что он не знал.

– Не знал? – удивился Оливер. – Он никогда не хотел узнать о твоих успехах? Не хотел узнать о том, якшаешься ли ты с голыми женщинами и мужчинами?

Фиона подняла глаза к потолку:

– Не мели вздор, Оливер. Люди позировали, я их рисовала, только и всего.

– Боже милостивый, ты читаешь нотации, словно мой отец, старина. – Маркиз повернулся к стопке рисунков, извлек несколько и разложил их на столе. – Не хочешь же ты сказать, что эти люди выделывают какие-то курбеты?

– Да, но ты только посмотри на них! – поморщился Оливер. – Ведь они… улыбаются!

– Не все, у некоторых очень даже задумчивое выражение лица. – Фиона сделала паузу. – А те, которые улыбаются, должно быть, просто счастливы.

– Разумеется, они счастливы. – Джонатон некоторое время разглядывал ню. – Они обнажены и от этого счастливы. – Он внимательно посмотрел на Фиону. – Я тоже чувствую себя счастливым, когда обнажен.

Фиона бросила на маркиза игривый взгляд:

– В самом деле?

– Без сомнения. – Взгляд Джонатона встретился с ее взглядом, и его нельзя было назвать иначе как интимным.

Волна сладостной дрожи пробежала по телу Фионы.

– Перестань болтать! Никакого счастья я в этом не вижу! – Оливер тут же снова напустился на кузину: – Итак, ты не ответила на мой вопрос: знал ли отец о твоих занятиях?

– Отец не придавал большого значения искусству, а стало быть, и моим занятиям, он просто проявлял к этому терпимость. – Фиона пробежала глазами по рисункам. Несмотря на некоторую пикантность, она все же могла гордиться ими. – Другими словами, он позволял мне определенную свободу.

Джонатон подавил смешок, а Оливер застонал.

– Но для того чтобы нарисовать обнаженных людей, ты должна их видеть!

– Верно, это необходимо. – Фиона собрала рисунки.

– И вам не стыдно? – Хотя голос Джонатона звучал серьезно, было очевидно, что он находил ситуацию весьма забавной.

Она подняла на него глаза:

– Не понимаю, чего я должна стыдиться. Если отбросить в сторону скромность, я убеждена, что мои работы очень хороши.

Джонатон примирительно улыбнулся:

– Полностью согласен. Они действительно впечатляют.

– Но люди на них голые! – Лицо Оливера покраснело от негодования. – Я требую объяснений!

– Объяснений? – Фиона удивленно уставилась на кузена: прежде ей даже не приходило в голову, что он относится к разряду тех людей, которые с неприязнью относятся к подобным вещам. Она полагала, что Оливер может удивиться ее рисункам, но реагировать так бурно… – А что, собственно, я должна объяснять и почему?

– Почему? – Оливер прищурился. – Потому что как глава семьи я должен быть уверен, что ты не компрометируешь себя таким образом.

Фиона некоторое время молча смотрела на кузена, вспоминая при этом, что в ее жизни случались такие вещи, о которых ему лучше вообще не знать. Очень жаль, что она заранее не вынула из папки наиболее шокировавшие его рисунки.

– Ладно, Оливер, так и быть, я открою тебе правду, – наконец заговорила она. – В течение нескольких лет я обучалась рисунку у англичанки, миссис Кинкейд, очень талантливой художницы, живущей сейчас в Италии. Во время курса обучения все переходят от изображения груш в вазе к изображению человека, и в этом нет ничего скверного или постыдного.

Оливер застонал:

– Речь идет о голом человеке!

– Вероятно, груши тоже голые. – Джонатон наклонился к Фионе и, понизив голос, прошептал: – Кажется, он не возражает против груш без одежды.

– Это ничуть не смешно! – тут же набросился на друга Оливер.

– Разумеется, не смешно. – Джонатон изо всех сил пытался выглядеть серьезным.

– И все же тебе не следует беспокоиться об этом, кузен, – поспешно сказала Фиона. – Нас было несколько человек – учениц, которые брали уроки у миссис Кинкейд, и мы все согласились, что будет лучше, если объект нашей работы останется…

– Невыставленным? – услужливо подсказал Джонатон.

Фиона вскинула бровь:

– Не совсем точно, но в общем – да. Мы согласились, что могут возникнуть некоторые проблемы, если объект наших учебных рисунков станет известен публике. Кроме того, – Фиона пожала плечами, – мы все были дочерями известных отцов-иностранцев, среди нас не было итальянцев, и никто из нас не планировал зарабатывать на свое содержание. Для нас это было просто приятное развлечение. – Она перевела взгляд на Оливера: – Надеюсь, ты не думаешь, что именно этим я сделаю себе состояние?

– Разумеется, нет! – Щеки Оливера порозовели от гнева.

– А, собственно, почему? – поинтересовался Джонатон.

– Потому что это совсем не то, о чем мы… – Оливер указал на рисунки. – Возможно, некоторые из них, но…

– А что за идея родилась в ваших светлых головах? – с любопытством спросила Фиона.

– Посмотри на это, Оливер. – Маркиз быстро разложил рисунки стопками.

Фиона нахмурилась:

– Что вы делаете?

– Терпение, дорогая. – На его лице промелькнула улыбка. – Вот в этой стопке находятся пейзажи: достаточно неплохие по технике, но не особенно вдохновляющие. Вот здесь натюрморты. – Джонатон положил руку на вторую стопку. – Яблоко, ваза – в этом нет ничего особенного. А теперь, – он потасовал листы, – вот фрагменты хорошо известных работ, скопированные, как я полагаю, в галереях Уффици или Питти.

Фиона кивнула.

– Видите, я не ошибся. – Он снова повернулся к рисункам. – В этих набросках можно увидеть нечто особенное, так сказать, начало жизни как таковой. Конечно, не исключено, что Фиона просто отличный копиист…

Оливер с подозрением посмотрел на приятеля:

– Откуда у тебя такие обширные познания в искусстве?

– Мой дорогой Норкрофт, я не обладаю исчерпывающими сведениями о каком-нибудь одном предмете, но зато знаю понемногу о многих вещах. – Маркиз театрально вздохнул. – Таково мое проклятие. – Он снова обратился к рисункам. – А теперь смотри: когда твоя кузина рисует статую, ты едва ли не чувствуешь гладкость поверхности мрамора, верно?

– Вы в самом деле так думаете? – Фиона пристально взглянула на Джонатона. Она не привыкла к слишком явной лести, а миссис Кинкейд всегда говорила ей, что каждому талант дарован от Бога и очень жаль, что она никогда не использует его на что-нибудь стоящее. Сестры, видя в течение ряда лет ее рисунки, говорили дежурные комплименты, но особого интереса к ним не проявляли. По существу, за исключением других студентов, никто ее работ не видел.

– Да, именно так я и думаю. – Джонатон обернулся к Оливеру и решительно кивнул. – Взгляни на эскизы этих лиц. – Он поднял глаза на Фиону. – Ваши сестры, я полагаю?

Фиона кивнула.

– Отлично. – Маркиз снова перевел взгляд на Оливера: – Ты следишь за моей мыслью?

– Пытаюсь.

– Хорошо. Когда Фиона начинает рисовать с натуры, ее работы словно оживают. Ты можешь видеть лица ее сестер и их руки, но когда она рисует фигуры целиком… – Джонатон перелистал рисунки и извлек эскиз полулежащего мужчины. – Кажется, оживают сами линии на странице. Здесь ощущается глубина, отсутствующая в неодушевленных предметах. Ты можешь почти почувствовать тепло этих тел: кажется, они вот-вот зашевелятся. Если ты смотришь на них достаточно долго, тебя начинает удивлять, что они не дышат.

– Неужели вы все это видите? – удивленно спросила Фиона. Конечно, она была польщена, но все же не могла до конца поверить маркизу.

– Да, разумеется. – Джонатон бесстрастно встретил ее взгляд. – По моему мнению, рисунки просто замечательные.

– Спасибо.

Какое-то удивительное тепло разлилось по телу Фионы, и вряд ли причина была только в лестной оценке ее работы, скорее, она заключалась в чем-то другом, что отразилось в глубине его голубых глаз.

– Эти типы могут быть самыми лучшими нарисованными обнаженными людьми за всю историю человечества, но все-таки они голые, – упрямо возразил Оливер. – И рисовать их, а также обсуждать просто скандально.

– Побойся Бога, Оливер, это ведь искусство. – Фиона вздохнула. – Ты говоришь об этом как о какой-нибудь непристойности.