«Иногда аресты кажутся даже игрой, — пишет Солженицын в „Архипелаге ГУЛАГ“, — столько положено на них избыточной выдумки, сытой энергии, а ведь жертва не сопротивлялась бы и без этого. Хотят ли оперативники так оправдать свою службу и свою многочисленность?»

В «Архипелаге» перечисляются случаи изобретательных, лукавых арестов: кавалер приглашает девушку на свидание и везет на Лубянку; управленцу неожиданно дают в месткоме путевку в санаторий («Отдыхайте на курортах Северного Кавказа!») и арестовывают на вокзале с чемоданом отпускного барахла; веселого предпраздничного покупателя приглашают в отдел заказов гастронома, а там его уж заждались.

Вера Ивановна вспоминает случаи, известные ей. Историю встревоженной дачницы, например. Женщине сказали, что ее срочно вызывают с дачи домой. Та, как была, в домашнем летнем платье, бросилась в машину. Привезли же ее не домой, а в присутствие.

— У одной несчастной так остался ребенок маленький, — говорит Вера Ивановна. — Попросили выйти на минутку на улицу: пришло-де письмо на ее имя. Она подошла к машине — и все.

Скучали и придумывали себе развлечения? Множили растерянность, абсурд — чтобы клиент был податливее?

— Вера Ивановна, вас арестовали как дочку Прохорова, как внучку Гучкова?

— Нет, за антисоветские разговоры, по доносу. Пятьдесят восьмая, пункт первый. Следователь мне говорил: «Ну что, Веруся, клеветали? Эк вы попались! Надо ж такое сказать: „Жалко людей!“» Я ему отвечала: «А в чем попалась-то? Ну, жалко мне людей, и что с того? Я их к бунту, что ли, призывала?» Я не подписывала протоколов и признательных бумаг, но знала, что ничего в моей судьбе уже не изменится. Что б ни делала, все равно получила бы свою детскую десятку. Детскую — оттого, что в те годы это был самый маленький срок по пятьдесят восьмой статье. Тюремная и лагерная атмосфера пятидесятых годов отличалась от климата тридцатых и сороковых. С одной стороны, на Лубянке веселое оживление. Начинается страшнейшая антиеврейская кампания, борьба с космополитами. Ох, как веселились следователи по поводу того, что я русская: «И как это вы в лагере будете одна русская?» На радость работникам органов, очень много было арестованных евреев, а еврей — это вообще очень смешно. Потом, укрупняются Особлаги, срок появился новый, двадцатипятилетний. Те, кого сажали в пятидесятом, должны были выйти в семьдесят пятом: это ж какие многолетние перспективы, сколько работы, какие масштабные планы! С другой стороны, что-то в воздухе уже начало меняться, лагеря были все же не такие страшные, как в конце тридцатых. Я долгое время Шаламова читать не могла, настолько страшно то, что он пишет. Состав послевоенного лагеря: несчастные жены-повторницы, подросшие дети расстрелянных родителей, несчастные коммунисты — уже из тех, кто раз в жизни мельком видел Троцкого на собрании. Шестьдесят процентов лагерного контингента — Западная Украина, оуновцы, бендеровцы, крестьяне, пустившие партизан переночевать. В пятидесятом пошел поток «бендеровских жен», получавших десятку за недоносительство на мужа. В Литве и Латвии как раз началась коллективизация… Много было немцев: остатки Коминтерна и просто арестанты из восточной зоны, те, кто был побогаче. Им давали статью «измена родине», они все не могли понять, какой же именно родине изменили.

Оказалась я в Озерлаге. Тайшет, Братск, Красноярский край. Природа потрясающей красоты. Эти древесные купола, реки. Однако я по своей природе не приспособлена к физической работе, поэтому мне даже не пришлось притворяться. Было ли в лагере что-то просветляющее? Я не говорю о тоске, о разлуке с близкими, об уверенности в том, что свободы не будет никогда. Но лагерь давал примеры дружбы, свободу разговоров и возможность совместно праздновать религиозные праздники.

Трудно забыть лагерное Рождество. На Западной Украине обычай: в сочельник на столе должно быть тринадцать перемен блюд. И вот месяцами эти женщины экономили свои жалкие посылки — изюм, муку. Стряпали по вечерам, заранее пекли какие-то пирожки и прятали их в снегу. Проносили в барак елки; конечно, конвой отбирал, но ведь десятки женщин несли под полой бушлата эти елочки, и какое-то количество удавалось спрятать и пронести. Они стояли в рождественскую ночь, осыпанные слюдой (рядом был слюдяной карьер). А на столе было тринадцать перемен блюд. И всех звали к столу. Великая спасительная сила традиции, веры, уклада. Каркас человека и общества.

Это о том, что лагерь дал Вере Ивановне. А вот свидетельство того, какова она была в лагере. Майя Улановская (Вера Ивановна называет ее своей лагерной дочкой) писала в мемуарах: «Здесь, на 42-й колонне, я встретилась с Верой Прохоровой. Пришел очередной этап, и в столовую потянулось новое пополнение. Вера выделялась высоким ростом, шла, прихрамывая на обе ноги — обморозила в этапе. Из-под нахлобученной мужской ушанки глаза глядели задумчиво и отрешенно. Мне сказали, что она из Москвы, и я пошла вечером к ней в барак. Все в ней меня поражало, начиная с происхождения. Она была религиозна, и мне было легче понять с ее помощью высоту религиозного сознания. Я почувствовала в ней утонченность большой европейской культуры, которую получаешь по наследству. В юности Вера была комсомолкой, проклинала своих предков-капиталистов, за что, как она считала, и покарал ее Бог тюрьмой… С каким исключительным смирением и кротостью она переносила заключение! Я впервые столкнулась с особым явлением: добротой из принципа, которая была выше человеческих возможностей».

— Вера Ивановна, вы действительно были активной комсомолкой?

— Была. Мама и тетя говорили мне: не принимай все на веру, ты должна во всем разобраться сама. Но знаете, колоссальное значение имеет хорошая агитация. А она была поистине хорошая. Я до сих пор помню восторг и трепет первомайских демонстраций моей юности. Разумеется, как только начались повальные аресты, я прозрела, однако пережила еще одну волну патриотического подъема, в начале войны. Практически никто не пишет и не рассказывает о 16 октября 1941 года. Между тем для Москвы и для меня это был переломный день войны. То был день паники, хаоса. Горели «Ява» и «Большевичка». На помойках валялись стопки красных книг — учебников по истории партии. Люди бежали на восток, к шоссе Энтузиастов, кто в чем: я видела женщину, которая бежала с чайником, батоном и ребенком. А к Белорусскому вокзалу шли те, кто хотел оборонять Москву. Наши мальчики однокурсники и многие институтские преподаватели записались в ополчение. Ночью 17 октября мы случайно узнали, что состав, в котором они должны были добраться до фронта, еще не отправлен. В непроглядной тьме мы бежали вдоль состава и выкрикивали их имена. И они отозвались. Мы услышали: «Девочки, не бойтесь, мы вас защитим». Никто из них не вернулся.

Вера Ивановна продолжает работать в Инязе, консультирует дипломниц и аспиранток. Живет она в маленькой квартире с двумя кошками. Кошек своих любит. Первое, что я от нее услышала, — рассказ о столкновении младшей кошки с соседской собакой. Все прекрасно в Вере Ивановне: высокий рост, осанка, поставленный преподавательский голос. Интонация совершенно джеклондоновская: «Пискун дрожал от ярости и страха; несчастный Том Джой рисковал остаться без глаз!»

Пискун — одна из тех мужественных кошек, которые обречены (во имя великой гендерной иллюзии) отзываться на мужское имя. Между тем разве жизненная стойкость — мужское качество? Женское, конечно. Уж Вере ли Ивановне не знать все о стойкости и жизнелюбии.