Однако мятущаяся натура Кундухова не могла довольствоваться тем, что для другого было бы больше чем достаточно. С некоторых пор ему стало не хватать нравственного, творческого удовлетворения от своей деятельности. Постепенно это неуютное для человеческого духа состояние усугублялось растущим конфликтом между совестью и долгом, между замыслом и результатом, между идеальным и реальным. Сила, с которой Кундухов связывал самые радужные надежды и которой он преданно служил, превращалась в его и на его глазах в непреодолимую помеху в строительстве нового Кавказа. Кундухов был свидетелем вольных и невольных (но от этого не менее пагубных) ошибок в политике России, точнее – местных российских властей, в принципиальных вопросах – земельном, сословном, религиозном. В своих мемуарах он резко критикует ее за то, что, придя на Кавказ “в роли великодушного покровителя” и “благодетельного посредника между его разноплеменными народами”, пообещав, что “религия, адаты и родовые их интересы будут без малейшего прикосновения навсегда … свято сохранены”, равно как и привилегии местной аристократии, она на деле демонстрировала “изворотливое коварство”, “пуская в дело обман и хищение”.

Наряду с множеством подтверждающих это фактов, Кундухов приводил отвратительный и, судя по всему, не единственный, пример насильственной христианизации горцев: “Не желавших казаки связывали, и после сильных побоев неграмотный поп обливал их водой, а иногда и мазал им губы свиным салом; писарь записывал их имена и прозвания в книгу – как принявших по убеждению святое крещение – и после требовал от таких мучеников строгого исполнения христианских обрядов, коих не только они, несчастные, но и крестивший их поп не знал и не понимал. За непослушание же подвергали горцев телесным наказаниям, арестам и денежным штрафам”.

В оправдание такой политики Россия, как полагал Кундухов, “клевещет на мусульманскую религию, будто бы она враг всякой цивилизации”.

Порой Кундухов не столько упрекает, сколько досадует на Россию. Вместо того, чтобы осознать “свое могущество и долг великой державы” и заняться “на плодородной ниве его (Кавказа. – В. Д.) посевом семян цивилизации” с “целью развить и укрепить к России чистосердечную любовь честных и способных кавказских народов, имея за них порукою их чувство благодарности и выгоды жизни”, она отдает предпочтение силе оружия и разным “недостойным ухищрениям”, для “посева зла и пролития… невинной русской и туземной крови”. Причем, помимо всего прочего, силовая политика, по мнению Кундухова, требует в тысячу раз больших “жертв и расходов”.

С какого-то момента удачливый генерал понял свое бессилие изменить что-либо в этой порочной системе, а оставаться ее послушной частью значило “невольно делаться гибельным… орудием” для народа, который доверял ему. Сознание того, писал Кундухов, что “возвышение мое в сущности было не что иное, как устроение моего счастья на несчастье ближних”, внушило “отвращение к продолжению службы и к истекавшим от нее личным моим выгодам”.

Мучительно переживая крах по сути основной идеи своей жизни, отказываясь смириться с таким исходом, Кундухов искал новое поприще для достойного применения своего политического темперамента. И эти поиски привели его в Турцию, куда он эмигрировал во главе нескольких тысяч северокавказских горцев, включая осетин. Отъезд из отечества генерала российской армии поставил одиозную печать на его биографии. Одни не могли простить ему черной неблагодарности по отношению к царю, другие – чуть ли не предательства по отношению к собственному народу.

Подобный взгляд нам кажется упрощением. Высказывать столь категоричные обвинения, не потрудившись вникнуть в мотивы, побудившие Кундухова к эмиграции, по меньшей мере, некорректно. Судить человека гораздо легче, чем понять его, оттого что сама жизнь гораздо сложнее, чем идеальные представления о ней. В том-то и дело, что Кундухов не отделял собственную судьбу от судьбы народа. Для его натуры обрести путь спасения только ради себя было слишком мало.13 Если бы дело обстояло иначе, то он не бросил бы благополучную военную карьеру. Взваливая на свои плечи тяжелейшее бремя ответственности за людей (навсегда отрываемых от родного очага), осознавая риск оставить о себе недобрую память в народе, он совершал мужественный поступок, на который отважится не каждый. Лишь убеждение в отсутствии иного выбора придавало ему силу и решимость.

Сам Кундухов высказал эту мысль совершенно ясно. Объясняя причины своего “невольного перехода” в Турцию, он писал, что в составе России горцев ничего хорошего не ожидало, “кроме нищеты и обращения в христианство”. “Безотрадно окинув взглядом будущность” своей родины, Кундухов счел ее “невыносимо гадкой и душной”. Поскольку такая перспектива представлялась ему гибельной, он решил найти для горцев новое отечество, и его выбор, “как мусульманина”, остановился на Турции. Свою готовность возглавить переселение и разделить будущее кавказских эмигрантов за границей Кундухов считал самопожертвованием во имя народа, как, впрочем, и некоторые его сослуживцы.

Однако в мотивах, склонивших генерала к столь драматическому решению, был и элемент соблазна. Хотя он признавал, что Турция – это лишь “меньшее зло”, и допускал возможность встретить нужду на новом месте, все же чувствуется некое благоговение перед “землей обетованной”. Кундухов надеялся, что “при труде” переселенцы “не будут иметь ни в чем недостатка”, а для людей с “умственными способностями” откроется “дорога к высшим государственным должностям”.14 Ради этого, с его точки зрения, стоило “безукоризненно слиться сердцем и душой с османлы (турками. – В. Д.)” и делить с ними “скорбь и радость”. Кундухов не исключал, что в будущем ему удастся вернуться на Кавказ с “правильно устроенными” турецко-мухаджирскими войсками и освободить его от России.

Вместе с тем, нельзя сказать, что на свой трудный шаг Кундухов решился без сомнений и внутренних терзаний. Тому доказательство – сам факт создания мемуаров, их общее настроение, каждая их страница и даже те строчки, которые, казалось, написаны очень уверенной рукой. Последние, быть может, нагляднее всего выдают “гамлетовский синдром”. Особенно показателен один пронзительный (кто-то, возможно, назовет его патетическим и пошловатым) эпизод, приводимый в воспоминаниях. Когда Кундухов сообщил своему сыну о намерении переселиться в Турцию, тот со слезами благодарности бросился к отцу в объятия. Желая знать о причине такой бурной реакции, Кундухов спросил: “Чем же ты напуган здесь (в России. – В. Д.)? Ведь ты сын генерала, достаточно пользуешься выгодами жизни и неотъемлемыми правами русского дворянина”. Последовал ответ: “Ах, отец, разве при всех личных выгодах своих могу я быть счастливым в среде несчастных, близких сердцу родных и народа”. Эта сцена говорит о многом: Кундухов проверяет на самом близком человеке правильность своего выбора и ищет для себя дополнительное моральное оправдание.