Нет сомнений, что среди учеников монаха оказывались и те, кто предпочел легкий шарик, и те, кто выбрал тяжелый, ведь суть дела состояла в аргументации, в умении рассуждать. По этой же причине история и не сохранила сведений, каким же был «правильный выбор».

Му, учитель каллиграфии из Фацзаня, пользовался уважением в родном городе. Состоятельные родители охотно доверяли ему обучение своих детей, а знатоки каллиграфии ценили его работы и высоко отзывались о методах обучения Му. Однако все изменилось после одного злополучного дня. В этот день Му, прежде пренебрегавший вином даже по праздникам, по непонятным причинам напился, учинил погром в своей мастерской, бродил по городу полуодетым и в довершение всего упал в реку, так что его пришлось спасать.

На следующее утро Му принес извинения всем, кого он обидел или мог обидеть (ибо событий печального дня учитель в точности не помнил). Скорбь и отчаяние Му просто не поддавались описанию.

Однако раскаяние ему не помогло. Знакомые стали чураться Му, и на городские торжества он уже больше не получал приглашений. Каллиграф попытался вести прежнюю размеренную жизнь, предаваясь трудам даже с большим рвением; он удвоил усилия по воспитанию детей и обучению учеников секретам мастерства. Но ученики спешно стали покидать учителя, работы Му покупали теперь в основном заезжие чиновники, а глаза двух старших дочерей каждый вечер были красны от слез. Знатоки каллиграфии, прежде ценившие работы Му, теперь только пожимали плечами, недоумевая, что же они могли в них найти. И вот минуло три года с того рокового дня, но проступок бедняги Му не забыли, дела его шли все хуже, и каллиграф пребывал в отчаянии.

Тогда Му решился на необычный шаг. Он нашел в городе еще двух людей, оказавшихся в сходном положении. Это был чиновник, одолживший однажды казенные деньги попавшему в беду другу и не сумевший вовремя расплатиться с казной, и отец семейства, воспрепятствовавший свадьбе своей дочери с недостойным человеком, после чего та покончила жизнь самоубийством. Собравшись втроем, новоявленные друзья решили составить прошение императору, каковое Му и переписал своим каллиграфическим почерком в стиле «ху-энь тянь» [«взывая к милости небес»].

Содержание петиции сводилось к следующему:

«Всемилостливый Сын Неба! Ваши недостойные слуги из Фацзяня в разное время и еще не зная друг друга совершили позорный поступок. Для каждого из нас он был единственным в жизни. И хотя закон не имеет ни к кому из нас претензий, вся наша последующая жизнь стала невыносимой: горожане избегают нас как зачумленных, родственники горестно вздыхают, а дети стыдятся. Даже последний бродяга, ночующий на рынке, может время от времени услышать приветливое слово – мы же и этого лишены.

Мы взываем к Вам, всемилостливый, с последней надеждой. Мы знаем, что по случаю праздников вы иногда даруете прощение несостоятельным должникам, смягчаете участь осужденных, пребывающих в тюрьмах. Мы прилагаем к петиции подлинные истории наших жизней и умоляем о специальном указе, предписывающем горожанам простить нас. Никто ведь не сможет противиться воле Сына Неба, и этим указом вы обретете самых преданных подданных».

Друзья подписались и отправили прошения по инстанциям государственной рассылки, однако дальнейшая его судьба нам неизвестна.

ТРЕБУЕТСЯ решить, должна ли императорская канцелярия, а возможно и сам Сын Неба, удостоить это прошение ответом, и если да, то каким мог бы быть справедливый ответ?

Му, потерявший свое лицо, достоин одновременно осуждения и сожаления. Причем, скорее всего, сожаление выскажут большинство ознакомившихся с этой историей, а осуждение лишь те, кто ознакомился с ней внимательно и вник в суть дела. Поначалу случившееся с каллиграфом Му вообще может показаться сплошной несправедливостью, совершенно незаслуженной участью. Всего лишь единожды, будучи в пьяном состоянии, Му натворил дел, которых хватило на всю дальнейшую жизнь. Разве он не заслуживает снисхождения, а может даже и полного прощения? Ведь, как пишут друзья по несчастью в своей петиции, на снисхождение вправе рассчитывать и неприкаянные бродяги и осужденные по суду.

Вспомним, однако, чеканные слова Конфуция: человек благородный способен уронить свое достоинство, но человек низкий все равно не способен поднять его. Именно поэтому уронивший свое высокое достоинство человек (сю-цай) вызывает совсем другое к себе отношение, чем тот, кто никогда и не претендовал ни на что подобное. Будь учитель каллиграфии мелким лавочником или бесшабашным подмастерьем, предающемся разгулу по поводу и без повода, эта история нисколько ему не повредила бы, не исключено, что горожане с доброй усмешкой вспоминали бы о его проделках.

Но Му был сюцаем и обладал соответствующей репутацией высоконравственного человека. Причем эта репутация принадлежала не только ему, она была объективной ценностью, достоянием всего города. Каллиграф щедро пользовался плодами своего положения, извлекая подобающий ему почет и лестные оценки окружающих, которые, безусловно, считались с его мнением. И вот Му уронил в грязь сокровище – то, что следовало беречь как зеницу ока. Эталон, вывалянный в грязи, пришел в полную негодность: как же теперь соизмерять с ним свои суждения и поступки? Тень была брошена и на прошлые добродетельные деяния, и не только на деяния одного Му, а и всех причастных к этому же эталону. Пострадала, следовательно, и сама добродетель в ее живой действительности – неудивительно, что жители Фуцзяня с таким осуждением отнеслись к случившемуся и к виновнику случившегося.

Нет ничего странного, если учителя Му осуждал даже тот, кто при случае мог прикарманить плохо лежащую вещь. И тот, кто был весьма далек от трезвого образа жизни. Ибо даже простолюдин, не обладающий даром универсального логического мышления, все же в глубине души знает про себя: будь мне доверено такое сокровище, я приложил бы все силы, чтобы не обронить его… Так что, если отчаяние Му вполне объяснимо, то его досада на сограждан лишена всяких оснований.

Дальнейшие события лишь подтвердили правоту жителей Фацзяня и необратимость случившегося. Му не нашел ничего лучшего, чем сдружиться с такими же изгоями, поступив именно так, как поступают простолюдины. А ведь у него был выбор, – например, вопреки всему нести ношу своего бессрочного одиночества: в этом все же есть некое достоинство. Сумасбродное прошение на имя императора говорит само за себя. Предлагая Сыну Неба отменить случившееся, забыть то, в чем сама память смертных имеет свое основание, Му уподобляется чудаку из народной сказки, который, явившись после смерти к владыке Загробного царства, пытался уверить его, что умер по ошибке и что эту ошибку не худо бы исправить. Удостоить подобное прошение ответом означало бы унизить и себя, и Поднебесную. Понятно, что император оставил без внимания эту нелепую записку, даже если предположить, что кому-либо из чиновников столичной канцелярии пришла бы в голову мысль вручить ее лично Сыну Неба.

Единственным неясным вопросом во всей этой истории остается вопрос о самой каллиграфии: пострадала ли она от поступка Му, и если да, то почему и насколько? Но это вопрос для отдельной, притом более трудной задачи.

Ответ на вопрос, сформулированный в задаче, не представляет трудности: кто же в ясном уме возьмется оправдывать каллиграфа? Такое требование равносильно требованию вернуть в чашку выпитый чай. Интереснее, пожалуй, другое обстоятельство. Представим себе, что случившееся произошло не у нас, а у далеких северных варваров, имеющих все же некоторое представление о справедливости. Властитель одной из варварских территорий вполне мог ответить Му: «Позор, которым ты себя покрыл, смывается только кровью». Известно, что подобное практикуется и на островах Ямато [в Японии]. Но случившееся произошло в Китае, а не где-нибудь, и поэтому высочайший ответ, если допустить безусловно фантастическую возможность того, что он последовал, гласил бы: «Позор, которым ты себя покрыл, нельзя смыть даже кровью».