Переднее колесо неимоверно скрипело, так как при ударе внутри ступицы был поврежден роликовый подшипник; ему предложили заночевать здесь, чтобы за это время починить колесо. Он взмолился, что его виза истекает сегодня в полночь, – так и было на самом деле, – и вновь отправился в путь. Он прошел пограничный контроль на реке Сааль между Плауэном в Восточной Германии и Хофом в Западной в без десяти двенадцать ночи, проковыляв всю дорогу на скорости двадцать миль в час, разрывая тишину ночи душераздирающим скрежетом. Когда он миновал баварских пограничников на другой стороне реки, он был весь мокрый от пота.
Год спустя он уволился из Рейтер и принял предложение сдать экзамен для поступления на государственную службу в качестве позднего кандидата. Тогда ему было двадцать девять.
Вступительные экзамены неизбежны для любого, кто желает посвятить себя государственной службе. Основываясь на результатах, первыми имеют право делать выбор сотрудников люди из министерства финансов, поэтому приходится удивляться, как со столь непогрешимыми академическими дипломами этому департаменту удалось столь запутать британскую экономику. Затем право выбора имеет министерство иностранных дел и по делам содружества, а поскольку Монро получил великолепные оценки, ему не составило труда поступить на дипломатическую службу, которая всегда служила прикрытием для кадровых сотрудников фирмы.
В течение следующих шестнадцати лет он специализировался на вопросах экономической разведки в Советском Союзе, хотя до этого он никогда не бывал там. Он занимал дипломатические должности в Турции, Австрии и Мексике. В 1967 году он женился, когда ему едва исполнилось тридцать один. Но вскоре после медового месяца они оба все больше стали осознавать, что их союз был ошибкой; спустя шесть лет он тихо закончился. С тех пор у него, само собой разумеется, были любовные связи, которые все до одной становились известны фирме, но он оставался одиноким.
Была одна связь, о которой он ничего не докладывал фирме; если бы о ней и о том, что он утаил это, узнали, его бы уволили в течение нескольких секунд. Вступая на службу, он, как и все остальные, должен был написать подробную автобиографию, вслед за которой следовала проверка a viva voce[5] со стороны старшего офицера.
Эта процедура повторяется каждые пять лет. Среди интересующих пунктов неизбежны любые связи, как эмоциональные, так и социальные, с лицами из-за железного занавеса, а также с любыми другими, кто может представлять интерес.
В первый раз, когда его спросили об этом, что-то внутри него восстало, – так, как с ним произошло в оливковой роще на Кипре. Он знал, что сохраняет полную лояльность, что его никогда не попытаются склонить к измене на основе связи с Валентиной, даже если бы противнику удалось узнать об этом, хотя он был уверен в обратном. Если бы его когда-либо попытались шантажировать, он был готов просто сознаться и выйти в отставку, но никогда не уступил бы противнику. Он просто не хотел, чтобы пальцы других людей, – не говоря уже о клерках, ведущих архивные дела, – касались самой чувствительной струны его души. Никто не владеет мною, кроме меня самого, так он подумал, и ответил «нет» на этот вопрос, нарушив таким образом правила. Попав однажды в сети лжи, ему приходилось постоянно придерживаться ее. Он повторил ее трижды на протяжении прошедших шестнадцати лет. Но в результате мир не перевернулся, также как с ним будет все в порядке и дальше. В этом он был уверен. Его связь была тайной – умершей и похороненной. Такой она и останется.
Если бы он меньше был погружен в свои раздумья, так же, как и сидевшая рядом с ним девушка, которая была очарована балетом, он, возможно, и заметил бы кое-что. Из левой ложи, высоко сверху, за ним наблюдали. Но до того как зажглись огни, возвещая entre'acte,[6] наблюдатель успел исчезнуть.
Тринадцать человек, которые расселись на следующий день вокруг стола для заседаний Политбюро, вели себя исключительно осторожно, нюхом чувствуя, что доклад профессора агрономии может спровоцировать фракционную борьбу, какой не было со времени падения Хрущева.
Рудин, как обычно, наблюдал за ними сквозь завесу папиросного дыма. Петров из отдела партийных организаций сидел на своем обычном месте слева от него, сразу за ним расположился шеф КГБ Иваненко. Министр иностранных дел Рыков шелестел бумагами, теоретик Вишняев и глава Красной Армии Керенский хранили ледяное молчание. Рудин бросил взгляд на оставшихся семерых, мысленно определяя, на какую сторону они перейдут в случае драки.
Из этой семерки трое были нерусскими: Витаутас – прибалт из столицы Литвы Вильнюса, грузин Чавадзе из Тбилиси и Мухамед – таджик, который родился на востоке и был мусульманином. Присутствие каждого из них служило подачкой национальным меньшинствам, но на самом деле каждый из них заплатил высокую цену, чтобы присутствовать здесь. Рудин знал, что каждый из них был полностью русифицирован; да, цена была велика, гораздо выше, чем пришлось бы заплатить великороссу. Каждый из них был раньше, – а двое оставались и сейчас – первыми секретарями в своих республиках. Каждый возглавлял программы жестокого подавления своих же земляков: диссидентов, националистов, поэтов, писателей, артистов, рабочих и интеллигенции, – всех, кто хоть на йоту усомнился во власти Великой России над ними. Каждый из них не смог бы вернуться назад без защиты Москвы, и каждый встанет на сторону той фракции, которая обеспечит их выживание, то есть на сторону победителя. Рудина ничуть не привлекала перспектива фракционной борьбы, но он постоянно думал о такой возможности, после того как в первый раз прочитал доклад профессора Яковлева в тишине своего кабинета.
Оставались четверо – все русские. Среди них был Комаров, ответственный за дела в сельском хозяйстве, который все еще чувствовал себя исключительно неуютно; Степанов, глава профсоюзов; Шушкин, ответственный за связь с зарубежными коммунистическими партиями по всему миру и, наконец, Петрянов, который занимался вопросами экономики и планирования.
– Товарищи, – медленно начал Рудин, – у всех вас было время, чтобы спокойно изучить доклад Яковлева. Все вы ознакомились с отдельным докладом товарища Комарова в отношении того, что в сентябре-октябре наш общий урожай зерновых не дотянет до плановых показателей примерно на сто сорок миллионов тонн. Теперь давайте ответим на главное: сможет Советский Союз прожить целый год, имея не больше ста миллионов тонн зерна?
Дискуссия продолжалась целый час – горькая, с обидными заявлениями, но все были практически единодушны: подобная нехватка зерна приведет к лишениям, которых страна не переживала со времен Второй мировой войны. Если государство даже купит совершенно необходимый минимум для изготовления хлеба в городах, сельскому населению не останется практически ничего. Когда зимой снега покроют пастбища и скот останется без фуража и кормового зерна, начнется забой скота, в результате в Советском Союзе не останется ни одного животного. Потребуется несколько поколений, чтобы восстановить поголовье крупного рогатого скота. Если же оставить даже минимум зерна деревне, начнет голодать город.
Наконец Рудин суммировал:
– Превосходно. Если мы готовы смириться с голодом, как в отношении зерна, так и мяса, что является совершенно неизбежным следствием несколько месяцев спустя, то чего мы можем ожидать в отношении дисциплины населения?
Петров прервал начавшее было затягиваться молчание. Он сообщил, что среди широких масс накапливается усталость, которая проявляется в произошедших недавно незначительных выражениях недовольства и выходами из партии, о чем ему незамедлительно докладывается прямо в Центральный Комитет через миллионы ячеек партийной машины. Если наступит настоящий голод, многие члены партии могут встать на сторону пролетариата.
Нерусские согласно закивали головой. В их республиках жесткая рука центра всегда ощущалась в несколько меньшей степени, чем в самой России.
