Лора оглашала пещеру душераздирающими воплями. Прибежала Высоцкая и в испуге воскликнула:

— Если ваша бедная жена будет так волноваться, то я не ручаюсь за ее жизнь.

— Прошу тебя, Гейнц, — обратилась Лора к своему мужу, — отпусти эту женщину, мне нужно поговорить с тобой. Кроме тебя мне никого не нужно. Вознагради ее за напрасный труд и отпусти с миром.

Лейхтвейс отвел Высоцкую в сторону, дал ей кошелек с деньгами и сказал:

— К сожалению, вы лишь немногим могли помочь, но все-таки возьмите эти деньги и идите домой. Но предупреждаю вас, если вы кому-нибудь скажете, где вы провели сегодня ночь, то вас настигнет моя месть и вы нигде не скроетесь от нее. Если же вы будете молчать, то в моем лице вы приобретете друга, который во всякое время будет готов оказать вам услугу.

— Я буду молчать, — пообещала Высоцкая. — Будьте совершенно спокойны.

Лейхтвейс снова завязал ей глаза и вывел ее из пещеры. Он проводил ее через лес, пока вдали не показалась дорога, озаренная луной.

— Отсюда вы и сами найдете дорогу в Висбаден, — сказал Лейхтвейс, — а потому возвращайтесь домой и не забывайте о своей клятве.

Высоцкая ушла, а Лейхтвейс поспешно вернулся в пещеру к своей Лоре. Она сидела на своем ложе и держала ребенка на руках. Жгучие слезы струились из ее глаз и падали на невинного младенца.

Не замечая, что Лейхтвейс стоит за ее спиной, Лора шептала:

— Я знаю, ты не мой ребенок, тобою воспользовались для совершения ужасного преступления, тебя подменили. И все же мне от всей души жаль тебя, ни в чем не повинную крошку. Мне кажется даже, будто я держу на руках своего собственного ребенка. Боже, что сталось с моим мальчиком?

— Лора, — в сильном волнении прошептал Лейхтвейс, — если у нас похитили нашего ребенка и оставили нам вот этого несчастного младенца, то ведь мы не вправе вымещать наше горе на нем, не правда ли? Нет, эта девочка тоже обманута, ее постигла еще более худшая участь, чем нас. Она лишилась своих родителей. Заменим же ей отца и мать и оставим ее у себя. Будем думать, что это наш собственный ребенок, а все, что ты сегодня ночью видела и слышала, один только сон.

— Благодарю тебя, мой добрый Гейнц! — воскликнула Лора. — Я вполне согласна с тобой. Когда я осталась одна с ребенком и всмотрелась в это беспомощное создание, невинное и беззащитное, то в мое сердце закралась глубокая жалость. Чем виновен этот ребенок, что нас обманули? Да, ты прав, этот ребенок более обездолен, чем мы с тобой, а если бы еще и мы отказались от него, то он погиб бы, едва успев появиться на свет. Но мы этого не допустим, Гейнц, мы оставим его у себя. Мы будем воспитывать его как своего, и мы посвятим ему всю нашу родительскую любовь и заботу. Милая девочка моя, хотя я не родила тебя, я все же буду твоей любящей, заботливой матерью.

— А я буду ей добрым, хорошим отцом! — воскликнул Лейхтвейс.

Он взял младенца на руки и поцеловал. Ребенок начал громко кричать, видимо, испугавшись Лейхтвейса. Разбойник засмеялся.

— Ты слышишь, Лора, — сказал он, — наша дочь благодарит нас за то, что мы хотим заменить ей родителей. И она не ошибается в нас. Глубоко под землей, в скалистой пещере, у разбойника Лейхтвейса и жены его, у изгнанников и опальных, она вырастет и сделается хорошим человеком.

Лейхтвейс положил ребенка обратно на мшистое ложе, а Лора проговорила сквозь слезы:

— Не правда ли, мой Гейнц, Господь благословит нас за то, что мы приняли к себе это несчастное создание? За это Он будет беречь и хранить нашего сына и защитит его от искушений и греха.

Она молитвенно сложила руки и громко произнесла:

— Боже Правый, — молила она, — сохрани моего ребенка. Тебя молит об этом мать, которая не может быть подле своего детища. Спаси моего сына. Господи. Помоги ему вырасти честным человеком, чтобы мы, если нам суждено встретиться с нашим ребенком, увидели его честным и полезным членом человеческого общества. Я знаю, что ты оторвал от моей груди сына для того, чтобы не повести его по той стезе преступления, на которой стоим мы. И я из глубины благодарной души взываю к тебе, Господи: Ты дал — Ты и взял. Да святится имя Твое!

— Аминь, — заключил разбойник.

Он обнял свою жену, страстно прижал ее к своей груди — и слезы двух любящих существ смешались.

Оправившись несколько от волнения, Лейхтвейс заметил:

— Как мы назовем нашу дочь, дорогая Лора? Не дать ли ей твое имя?

— Нет, — покачала головою Лора. — Я уже обдумала этот вопрос. Помнишь ты, милый, мою горничную, которая доказала всю силу своей ко мне любви и дружбы в ужасную ночь моей свадьбы с графом Батьяни и пожертвовала собою для меня? В честь ее пусть нашу дочь зовут Гильдой.

— Пусть будет по-твоему! — воскликнул Лейхтвейс. — Приветствую тебя, малютка Гильда. Озари нашу пещеру счастьем и посели в нее любовь, радость и благоденствие.

Минуту спустя Лора уже находилась в глубоком сне… Утомление взяло свое — и прекрасная женщина отдыхала теперь от пережитых волнений… Спала и маленькая Гильда, прижавшись к груди своей названой матери. Не спал один отважный разбойник. С просветленным лицом сидел он у изголовья ложа, на котором покоились два существа, которые были ему дороже всего на свете, дороже даже самой жизни.

Мы оставили Аделину Барберини, прекрасную танцовщицу, в то время, когда она поднималась по лестнице дома, в котором жил Андреас Зонненкамп… Она шла к тому, кто был тайным агентом прусского короля, заклятого врага Марии Терезии, и знала, что в его руках находилось письмо, предназначенное английскому королю. Мы знаем, как важно было ей получить в свои руки это письмо.

Каким только опасностям не подвергалась она для того, чтобы вырвать из рук королевского курьера этот важный документ! Чего только не предпринимала она для этого! Каких преступлений не совершала во имя своей обожаемой королевы. И вот, в то время, когда она думала, что ее труды увенчались успехом, когда письмо короля было почти в ее руках, его вырвал у нее отважный разбойник Лейхтвейс и вручил его тому, кому оно и было адресовано, — Андреасу Зонненкампу. Теперь Барберини решила померяться силами с этим человеком. Ведь, в конце концов, Зонненкамп такой же мужчина, как и все, а силу своей красоты прекрасная танцовщица знала хорошо. И, идя к Андреасу, она позаботилась о том, чтобы еще более оттенить роскошным нарядом свои природные прелести.

Тяжелое шелковое платье красивыми складками облегало ее прелестную фигуру. На иссиня-черных волосах красовалась шляпа с дорогим пером и длинной вуалью. Ни румян, ни пудры Барберини не употребляла. Ее красота была чарующей сама по себе, без искусственных ухищрений, к которым любят прибегать женщины, не наделенные от природы особенно щедро…

Какое мужское сердце могло устоять против ее красоты? Чья голова могла не закружиться при виде ее? Только человек-камень, только слепой мог не поддаться искушению. И все же, сама не зная почему, Барберини сильно волновалась, поднимаясь в контору купца… Что-то подсказывало ей, что здесь ее ожидает нечто такое, что будет иметь влияние на всю ее жизнь. Внутренний голос говорил ей о каком-то неожиданном обороте дела. Но Барберини с досадой отмахивалась от назойливых мыслей, убеждая себя, что виною всему — последние бессонные ночи.

«Что такое этот Зонненкамп? — презрительно спрашивала она себя и кривила свои прелестные губки. — Простой купец, торговец. Если он и служит верно прусскому королю, то только потому, что тот ему хорошо платит за это. Зонненкамп — и она, Барберини. Простой торгаш — и очаровательная танцовщица, часто игравшая коронованными особами, хотя бы тем же самым прусским королем. Она возьмет себя в руки, она отгонит этот глупый, нервный трепет…»

Но нет… ее рука дрожала, когда она постучала в дверь кабинета. Никто не отозвался, и Барберини повторила свой стук. Снова тишина… Аделина нажала ручку: дверь тихо отворилась, и танцовщица очутилась в большой комнате, в которой не было ни души. Зонненкамп, вероятно, вышел из кабинета на несколько минут.