— Да, я граф Сандор Батьяни, — ответил тот, — и мне хотелось бы знать, кто повесил вас сюда и обрек таким образом на гибель?

— Это сделал разбойник Лейхтвейс, — ответил Кольман, — но не медлите больше, граф Батьяни, а разрежьте веревки. Все мое тело закоченело, и я боюсь, что не переживу этой ночи.

Батьяни вынул из кармана нож, разрезал веревки, которыми был связан старик, снял его и положил на землю.

Кольман лишился чувств. Как Батьяни ни старался привести его в чувство, но это ему не удавалось. Казалось, что нервное потрясение стоило старику жизни. Наконец Батьяни оставил дальнейшие попытки, обвел двор торжествующим взглядом и проговорил:

— Пусть умирает этот старый скряга, пусть сходит с ума от пережитых ужасов. Для меня это выгоднее, так как я избавлюсь от неудобного свидетеля и могу действовать решительнее. Да, наверное, он испытал ужасные мучения, когда висел на том крюке. Он, конечно, не дожил бы до утра, так как от непривычного положения кровь остановилась бы у него в жилах и какой-нибудь кровяной сосуд в конце концов лопнул бы. Черт возьми, это удобный способ избавиться от моего дорогого братца. Если даже труп его будет найден, то все-таки не может возникнуть подозрения об убийстве. Лейхтвейс сегодня ночью повесил здесь человека — кого именно, Доцгеймского старшину или графа Сандора Батьяни — настоящего графа, как он именовал себя, — этого никто не будет знать.

Едва только у графа Батьяни явилась эта мысль, как он уже приступил к ее исполнению. Он воспользовался теми же веревками, которыми Лейхтвейс связал старшину. Быстро связал он своего брата. Затем поднял исхудавшее тело несчастного страдальца и повесил его на крюк.

Затем он, не взглянув на старика Кольмана, вышел из замка. Он искал глазами шута, который, как ему казалось, должен был ожидать его здесь. По-видимому, ему надоело ждать и он вместе с рыжим Иостом вернулся домой.

— Странно, — думал Батьяни, идя вдоль берега Рейна. — Неужели шут Фаризант с каким-нибудь злобным намерением захлопнул за моей спиной калитку, когда я вышел на платформу? Глупости! Это одна из его шуток, вполне достойных дурака. Не мог же Фаризант подозревать, что в этих ужасных развалинах я столкнусь с умалишенным из Чегедина. Но я схитрю и ничего не скажу ему о моем столкновении. А герцог? Что ж, пусть откажется от своего желания видеть при дворе прекрасную Гунду из Кровавого замка. Скорей я спущусь в ад, чем поднимусь еще раз туда.

Пугливо оглянулся он и взглянул еще раз на развалины, высившиеся на крутой скале. Затем он ускорил шаг и, держась все время берега реки, направился к герцогскому замку в Бибрих.

На другой день вечером в селе Доцгейм снова водворилось прежнее спокойствие. Но крестьян все еще волновали события и впечатления минувшей ночи. Трактир был битком набит поселянами, собравшимися обсудить все то, что произошло накануне.

Надо признаться, что многие из поселян чувствовали себя крайне неловко, вспоминая, что они натворили во время пожара. Они обсуждали вопрос, как бы избежать законной кары и вообще устроить так, чтобы власти не узнали о том, что произошло в минувшую ночь у колодца.

За длинным столом в трактире председательствовал сельский писарь.

— Каждый из вас знает и подтвердит, — воскликнул он, — что я лично с самого начала предупреждал вас не трогать Ганнеле. Да и вы все ни в чем не виновны. Во всем виновна эта злая старая ведьма, которая заварила кашу вместе с диким Рохусом, слугой палача.

Все присутствующие, конечно, согласились с таким взглядом на положение дел. Писарь подкрепился, глотнув вина из кружки, и продолжал:

— Мы уже похоронили безглавый труп ведьмы и голову тоже выудили из колодца. Вода опять чиста. Ганнеле уже находится на пути к выздоровлению, да и раны скрипача Франца оказались не опасными. Старик Кольман сгорел, и вскоре у нас появится новый старшина, который, если только вы будете благоразумны и изберете кого надо, хорошо знает всех вас и сумеет молчать там, где нужно.

— Нашим старшиной должен быть наш писарь! — крикнул трактирщик, наполняя стаканы.

— Значит, пока все в порядке, — отозвался сельский писарь. — Я вас не выдам, и вы меня тоже. Но в селе есть еще два человека, крайне для нас опасные. Это патер Бруно и служанка его, красавица Гунда. Запри-ка дверь, хозяин, я хочу поделиться с вами планом, который я сегодня утром придумал.

Трактирщик поспешил не только запереть дверь, но и выпроводить предварительно всех посторонних гостей. Заговорщики остались одни. Сельский писарь сделал таинственное лицо и лукаво перемигнулся с присутствующими.

— Надо будет оклеветать священника перед его начальством, — вполголоса проговорил он. — Надо устроить так, чтобы он лишился своего места.

— Так-то оно так, — заметил трактирщик, позвякивая по привычке деньгами в кармане, — но напакостить ему будет трудно. Ведь он, что ни говорите, хороший священник, лучшего у нас в селе никогда и не было, да и жизнь он ведет совсем безупречную.

— У тебя хоть и много денег, хозяин, а все-таки ты дурак, — досадливо произнес писарь. — Если мы будем говорить о нашем священнике только то, что соответствует истине, то мы, конечно, ничего не добьемся. Но ведь у нас есть отличная придирка. Скажите, вы когда-нибудь видели раньше такую красивую девушку, как Гунда?

— Никогда! — в один голос ответили поселяне и многозначительно улыбнулись.

— Служанка священника хороша собою, — сказал сельский портной Ленц. — Она точно цветущая роза. Но у каждой розы есть шипы. Она никому не дает воли. Вот посмотрите, как богатый Крон почему-то окутывается дымом. Она дала ему звонкую пощечину за то, что он хотел обнять ее и поцеловать.

— Несчастный портняжка, — злобно прошипел Крон. — Я у тебя больше заказывать не буду. Ты сплетник, баба и больше ничего.

Поднялся смех, так как по смущенному выражению лица Крона было видно, что портной говорил правду.

— Да, я знаю, — снова заговорил сельский писарь, — Гунда девушка порядочная или, по крайней мере, притворяется такою. Но давно уже известно, что в тихом омуте всегда черти водятся, и если она не позволила Крону поцеловать ее, то я думаю, что с патером Бруно она менее застенчива. Вот это самое мы и должны написать его преосвященству Кельнскому епископу. Мы должны сообщить ему, что священник наш ухаживает за своей служанкой и что кое-кто из нас видел, как они целовались. Вот это-то и сломит ему шею. Его преосвященство очень строг в таких делах, и патеру Бруно придется покинуть Доцгейм. Его запрут в какой-нибудь монастырь, заставят поститься и бичевать себя и научат его тому, что разумный пастырь должен действовать заодно со своей паствой.

— А что будет с Гундой? — спросил портной, лукаво улыбаясь. — Положим, Крон возьмет ее к себе на службу. У него жена старая и безобразная, а такая молодая, смазливая девчонка ему будет очень кстати.

Гнусный план сельского писаря был одобрен. В тот же день был отправлен посланец в Висбаден с письмом на имя его преосвященства епископа Кельнского. А та, честь которой была осквернена этим письмом, и не подозревала о том, что затевается против нее.

После пожара возобновилась тихая жизнь в доме священника, разнообразившаяся только тем, что патер Бруно с Гундой несколько раз в день навещали больных в сельской больнице и следили за их выздоровлением.

Прошла неделя после ужасного пожара в селе Доцгейм. Однажды в сумерки патер Бруно и Гунда возвращались домой из больницы. Они избегали беседовать друг с другом после той ночи, когда в полусне обменялись поцелуями, и даже избегали смотреть друг на друга. Они оба безмерно страдали, но скрывали один от другого свои муки. Молча завернули они за большой амбар, расположенный на окраине села и принадлежащий богатому Крону.

Вдруг патер Бруно внезапно схватил Гунду за руку и заставил ее остановиться.

— Боже, что с вами? — испугалась она. — Отчего вы остановили меня?

Священник указал на какое-то странное существо, которое медленно ползло по дорожке и, по-видимому, направлялось к открытой двери амбара.