Алекса сжала ложку и отставила чашку.

— Мне нужно это сделать.

— Знаю, — сказал Джордж. — Но помни: когда играешь с огнём, всегда есть шанс

обжечься.

Она пекла пирог три часа. Точно по рецепту его матери — тот самый яблочный, с надрезами в виде креста. Каждый шаг — ритуал. Каждое движение — ловушка. Когда корочка зарумянилась, она достала форму, и поставила на стол.

Рядом — записка:

“Для того, кто знает вкус правды”.

И ушла, оставив дверь галереи Folly & Grace приоткрытой, как приглашение.

***

Фолл пришёл в полночь. Камера зафиксировала: тень у входа, медленные шаги по паркету, руку, тянущуюся к пирогу. Он не проверял. Не доставал детектор. Просто отрезал кусок и поднёс к губам. И … заговорил. Алекса слушала через наушники.

Его голос — тихий, почти ласковый.

— Ты думаешь, я убиваю из‑за денег? Нет. Я убиваю из‑за непризнанной правды. — Он откусил ещё. Глаза чуть затуманились. Но речь не сбилась. — Мой отец… Он говорил: “Ты не художник”. Выбросил мои картины в мусор. Сказал: “Это не искусство. Это бред”.

Алекса сжала кулаки. Экран показывал: пульс Фолла — ровный. Слишком ровный.

Препарат действовал, но не валил с ног. Он что‑то принял заранее?

Фолл продолжал:

— Я понял тогда: искусство — это не то, что есть. Это то, что признают. Если никто не видит — его нет. Если все верят в подделку — она становится истиной. — Он рассмеялся.

Звук — как стекло по камню. — Я не уничтожаю коллекционеров. Я очищаю поле

от тех, кто не способен увидеть. Кто не достоин.

Алекса включила микрофон.

Её голос — ровный, без эмоций:

— Значит, ты убиваешь, чтобы доказать: ты — художник?

Фолл повернул голову. Будто видел её сквозь стены.

— Нет. Я убиваю, чтобы доказать: они — не зрители. Они — мусор. Как мои картины в том мусорном баке. — Он доел кусок и

положил вилку. — Но ты… Ты видишь. Поэтому ты — следующая.

Она ждала. Минуты тянулись, как резина.

Наконец — его тело дрогнуло. Рука скользнула по столу. Он попытался встать.

Не смог. Упал на колени. Глаза — широко открыты. Сознание — ещё здесь. Но тело уже не слушалось.

— Ты… — прошептал он. — …не победила. Ты просто… …повторила мой метод.

Алекса подошла ближе. Наклонилась. Их глаза — на одном уровне.

— Ты не стираешь прошлое, — сказала она тихо. — Ты — его часть. Тот мальчик у мусорного бака. Тот, кого не признали. Ты так и не вышел оттуда.

Его губы дрогнули. Возможно, это была улыбка или судорога.

— Тогда… …пусть мир сгорит вместе со мной.

Он упал. Навсегда. Алекса стояла над ним.

Дыхание ровное. Пульс — как у спящего ребёнка. Она ожидала триумфа. Ждала ощущения, что наконец. Но внутри — только пустота.

И вопрос:

“А что дальше?”

Она вспомнила его слова:

“Ты не стираешь прошлое. Ты — его часть”.

Теперь она понимала: она не победила его.

Она победила в его игре. А это — не одно и то же.

Где‑то в глубине души шевельнулось:

“Он бы гордился”.

Она резко отвернулась. Нельзя думать так.

Иначе — следующая ловушка. Что‑то изменилось. Не только в нём. В ней тоже.

Через час приехал Киран. С ним — полиция.

Он посмотрел на Фолла. Потом — на Алексу.

— Ты сделала это.

Она не ответила. Стояла у окна. Смотрела на город. На огни, которые дрожали в тумане.

Киран подошёл.

— Ты в порядке?

— Нет, — сказала она. — Я не чувствую победы. Только усталость.

Он молча обнял её. Где‑то вдали — звук сирен. Где‑то внутри — тишина.

***

Утром она вернулась в галерею. Пирог стоял на столе. Нетронутый. Рядом — другая записка.

Чёткий почерк Фолла:

“Ты выиграла. Но помни: даже правда — это всего лишь версия. И кто‑то уже печёт пирог для тебя”.

Алекса скомкала бумагу и бросила в огонь.

Пламя поглотило слова, но не смысл. Она знала: это не конец. Это — начало новой игры.

Глава 9. Суд

Зал суда был выстроен как музей. На стенах — не портреты судей, а его картины. Те самые — поддельные, но прекрасные. Фолл сидел молча. Только глаза двигались — скользили по полотнам, словно считывали тайный код. Алекса наблюдала из второго ряда. Ей казалось, он не здесь. Он — в картинах. Живёт в них, как призрак в зеркале. Она смотрела на его профиль. Свет из окна ложился на скулу — как мазок кисти.

Вдруг всплыло: первая встреча. Подвал галереи. Он стоит у холста, не оборачивается.

— Вы видите линию? — спрашивает.

— Какую?

— Ту, что ведёт от зрачка к кончику ножа.

Она тогда не поняла. Теперь знает: он рисовал её. Её взгляд. Её шаг. Её гнев.

Искусство, где модель не подозревает, что стала картиной. Она сжала кулаки.

“Я не твоя краска”.

После заседания Киран подошёл к ней. В руках — письмо. Пожелтевший конверт, запах старины.

— Это от отца, — сказал он. — Я нашёл в его кабинете. После всего.

Она молча взяла лист.

“Сын, я знал, что картина поддельная. Но я купил её, потому что она была красивой.

Иногда ложь — тоже искусство. И если она трогает душу — разве это не правда? Прости, что не сказал. Я боялся, что ты перестанешь верить в красоту”.

Она перевернула лист.

На обороте — приписка, карандашом:

“Сын, если ты читаешь это, значит, ты ищешь ответы. Но помни: иногда вопрос — это уже ответ. Как картина без названия. Как пирог без начинки. Как жизнь без признания”.

Киран стоял у окна.

— Он знал, — сказал, не оборачиваясь. — Что я найду. И что буду искать его оправдание.

Алекса подошла к нему.

— Он не оправдывался. Он объяснял. Потому что сам жил в этой тени.

В коридоре их перехватила Нора Блик.

Редактор местной газеты — в ярко‑красном пальто, с блокнотом, как оружием.

— Алекса! — её голос звенел, как колокольчик. — У меня уже три заголовка:

“Кот украл улику”. “Детектив в пироге — любовь или месть?” “Художник или убийца: кто на самом деле рисовал Мельбурн?”

Алекса устало улыбнулась.

— Нора, вы как всегда…

— …в центре событий! — закончила она. —

Слушайте, а правда, что он оставил вам послание? Что‑то про “правду в пироге”?

— Это не для публикации, — отрезала Алекса.

Нора поймала её у метро. В руке — планшет, на экране — черновик статьи.

— Смотрите! — она ткнула пальцем. — “Фолл: гений или безумец? Опрос горожан”. Или вот: “Пирог правды: кулинарный детектив Мельбурна”. А может, так: “Она поймала художника. Но стала ли она зрителем?”

Алекса вздохнула.

— Нора, это не шоу.

— А разве жизнь — не шоу? — подмигнула та. — Вы думаете, он молчал в суде? Нет. Он говорил. Картинами. Взглядом. Даже молчанием. — Пауза. Потом тихо: — Вы единственная, кто услышал.

***

Тем же днём Мэдисон пришла в её дом.

Постучала. Алекса открыла. В руках темнокожей девушки была папка.

— Киран передал, — сказала она, кладя документы на стол. — Нераскрытые дела.

Говорит, вы должны возглавить. Совместно со мной.

Алекса даже не взглянула на папку.

— Я отказываюсь.

— Почему? Это же ваша стихия.

Она встала, подошла к окну. Город горел огнями. Как картина, которую никто не дописал.

— Потому что я больше не хочу ловить. Я хочу понять. Почему красота становится оружием. Почему правда — всегда чья‑то версия.

Мэдисон помолчала.

Потом тихо сказала:

— Вы уже поняли. Поэтому он выбрал вас.

***

Вечером Алекса пришла в библиотеку.

Тишина. Запах старых книг. И — тень у стеллажей. Феликс. Хранитель архивов.

Человек, который знал всё о подделках, но никогда не осуждал их.

— Вы искали ответы, — сказал он, не оборачиваясь. — Но нашли только вопросы.

Она кивнула.

— Он был художником, — продолжил Феликс. — Только его холст — это жизнь. Каждый шаг. Каждая смерть. Каждое слово.

— Но это не искусство, — прошептала Алекса. — Это разрушение.

Феликс повернулся. Глаза — как два старых фолианта, полные знаний, но без ответов.