— А как бы это вообще работало? — медленно спрашиваю я.

Он пожимает плечами:

— Как тебе будет удобнее. Могу быть твоим гидом по «лодке любви», если хочешь.

Я пристально всматриваюсь в его лицо.

— Тебе не нравится эта идея.

— Дело не в этом, — он качает головой, покачиваясь на стуле. Потом смотрит прямо на меня. — Я скажу тебе кое-что, ладно? Только это — между нами.

Я киваю. Это кажется честным — особенно после всего, что я уже ему рассказала.

Он выдыхает. А я внутренне готовлюсь к какому-нибудь сомнительному признанию.

— Я… Я не понимаю, что такое любовь, — наконец говорит он. Медленно, осторожно.

Я моргаю, не отводя взгляда.

— В смысле?

Он проводит рукой по челюсти — пальцы веером. Его взгляд мечется: от моих глаз — к углу стола, оттуда — к экрану, и снова ко мне.

— Я не уверен, что она вообще существует, — произносит он неуверенно, будто сам пока не до конца это осознал.

— Ты ведёшь шоу о любви… и не веришь в неё?

— Потише, пожалуйста, — хмурится он. — Всё не так просто. Сложнее, чем кажется. Мне тяжело с теми, кто звонит. С историями, которые я слышу. Когда мы с тобой разговаривали той ночью… это был первый раз, когда я…

Он резко обрывает фразу, но не отводит взгляда. А я умираю от желания узнать, чем она должна была закончиться.

Неужели он действительно почувствовал хоть тень того, что чувствовала я?

Но он прячет это. Запирает внутри. Что бы это ни было.

— Может, мы можем помочь друг другу, — говорит он уже спокойнее. — Ты поможешь мне сохранить работу, а я помогу тебе найти твоего сказочного принца. Возможно, наблюдая, как ты влюбляешься, я снова начну что-то чувствовать своим остывшим сердцем.

— Ты ведь… — Я глотаю ком в горле. Надо сказать это, даже если страшно. Особенно потому, как он произнёс «сказочного принца» — слишком уж насмешливо. — Ты не будешь надо мной смеяться, правда?

Его лицо меняется. Смягчается.

— Ты правда думаешь, что я мог бы над тобой смеяться?

Я пожимаю плечами.

— Я понимаю, рейтинги, вирусные клипы, роль в эфире… А ты сам только что сказал, что не веришь в любовь, Эйден. Я не хочу стать посмешищем. Не хочу потом стыдиться.

Он сжимает челюсть. Он выглядит слишком уж напряжённым.

— Это не то шоу. И я — не такой человек. Я хочу сохранить не только свою работу, понимаешь? У тебя есть шанс доказать цинику, что он ошибается.

Он будто хочет что-то добавить, но замирает. Затем выдыхает, склоняет голову и продолжает смотреть на меня.

— Я обещаю, Люси. Для меня это — не шутка.

Я киваю. Он говорит правду. Я не знаю, как именно это понимаю — но знаю.

— Хорошо, — говорю я. — Я подумаю.

Он проводит рукой по затылку:

— Отлично.

Потом возвращает взгляд на экран, надевает наушники. Упрямая прядь волос снова торчит вверх — как антенна. Он что-то настраивает, ползунки бегают вверх-вниз — и я понимаю, что пора уходить. Отступаю к двери.

Я уже держусь за ручку, когда он зовёт:

— Люси?

Я оборачиваюсь.

— Да?

— Пока ты думаешь… если вдруг захочешь с кем-то поговорить, — он стучит пальцем по наушнику на левом ухе, — я буду слушать.

Что-то внутри меня откалывается, крошится, тает. Я прикусываю щёку, чтобы не улыбнуться слишком широко.

— Я тоже буду слушать, — отвечаю.

Последнее, что я вижу, прежде чем закрыть за собой дверь студии, — его профиль в полумраке. Резкие линии, чёткие углы. Но всё же я успеваю заметить уголок его улыбки — едва светящейся в голубоватом свете экрана.

«Струны сердца»

Звонящий: «Я хочу в это верить, понимаете? Что где-то там есть кто-то, кто ждёт меня. Но иногда… иногда надежда ускользает».

Эйден Валентайн: «Да. Со мной — так же».

Люси

На входной двери меня ждёт записка. Три слова, написанные от руки:

«Паэлья.

Явка обязательна».

Я сразу узнаю ультиматум Грейсона, хотя он и мог бы не напоминать. Каждую среду мы с Грейсоном, Матео и Майей устраиваем семейный ужин — традиция нашей странноватой, но очень настоящей семьи. Когда мы с Грейсоном стали родителями в семнадцать, перепуганные до полусмерти, мы дали друг другу слово: больше ни дня в одиночестве. Мы знали, что наша семья будет выглядеть иначе. Но главное в ней — любовь. Безмерная. Безусловная.

И вот уже много лет каждую среду Грейсон берётся за что-нибудь вычурное, в то время как Матео незаметно крутится у него за спиной — досыпает специи, помешивает, исправляет то, что муж успел натворить. Это у них своего рода кулинарный брак — странный, но сплочённый. А главное — это работает. А мы с Майей сидим на кухонном острове, грызем сыр и виноград и наслаждаемся представлением.

Майя всегда говорит:

— Ужин и шоу в одном флаконе.

Я с тоской смотрю на диван и плед с подогревом, который Майя подарила мне на День матери, потом достаю из холодильника наполовину опустошённую бутылку белого — ту самую, которую наверняка потребует Грейсон. Нахожу два не совпадающих по цвету тапка, выхожу через заднюю дверь, миную сад и поднимаюсь на крыльцо к дому Грейсона и Матео. За дверью звучат музыка и смех, и сердце у меня кувыркается в груди. Семья. Свои. Любовь. Единственная семья, какую я знала. Та, что создала сама.

Сначала я просовываю руку в щель приоткрытой двери и покачиваю в воздухе бутылкой.

— А вот и вечер спасён! — восклицает Грейсон.

Я смеюсь и толкаю дверь шире.

Майя слетает со стула — в прыжке. На радужных носках скользит по полу, прижимается ко мне и обвивает руками шею. Она уже почти доходит мне до плеча, и каждый сантиметр её подросткового роста напоминает: моя малышка стремительно превращается во взрослую. Меня это пугает. Каждый день. Я боюсь всего — перемен, будущего, неизвестности. Но сейчас просто крепче прижимаю её к себе, вдыхаю запах шампуня и думаю, что, может, я не всё сделала неправильно, раз оказалась вот здесь. Вот так.

— Слава богу, ты пришла, — шепчет она. — Папа пытается нас отравить.

Матео втискивается между нами, здоровается двумя быстрыми поцелуями в щёки.

— У него паэлья, — сообщает он шёпотом. — Я не понимаю, зачем он каждый раз выбирает самый сложный рецепт из всех возможных.

— Что ты сказал?! — окликает нас Грейсон от плиты.

— Ничего! — дружно, но вразнобой, отвечаем мы втроём. Подозрительно, конечно.

Матео выхватывает бутылку у меня из рук и тут же передаёт её Грейсону, незаметно отодвигая банку с солью. Сам внимательно изучает этикетку.

— Это та самая бутылка, с которой ты плачешь в стрессовые ночи? — уточняет Грейсон.

— Это та самая бутылка, которую ты прикончил во время своего очередного арт-безумия. Больше ничего не осталось.

Я глажу Майю по спине.

— Как в школе?

— В школе круто, — улыбается она. — Я порвала всех на трудах. Учитель запорол замену масла на учебной машине, и я показала всему классу, как надо. Веду подпольное движение по честному ремонту двигателей.

— Вот это моя девочка. А как ты…

— Никакой школы! — Грейсон машет поварёшкой, будто отмахивается ею от меня, и указывает на табурет, с которого встала Майя.

За его спиной Матео быстро добавляет в сковороду что-то зелёное.

— Меня больше интересует, где ты была, — говорит Грейсон, поворачиваясь ко мне.

— Ты же знаешь, где, — утомлённо тяну я.

— Знаю. Но ты всё равно заводишь разговор об уроках труда, а не о радиостанции.

— Ты всё ещё злишься.

— Я не злюсь, — отвечает он моментально и очень сердито. Снова машет поварёшкой — и кусок риса пролетает через всю кухню.

— О-о-о, — шепчет Майя.